Троя

— Орфу, дружище, ты собираешься внушить мне религиозные мысли?

— Допустим; но если Пруст не ошибся и новые вселенные воистину возникают там, где незаурядные, редкостные умы сосредоточиваются на их создании, — не хотел бы я повстречаться с творцами нашей текущей реальности. Уж больно зловеще выглядят плоды их усилий.

— Не вижу, почему бы… — Осекшись, европеец прислушивается к общей линии. — Что такое тревога двенадцать-ноль-один?

— Секунду назад вес «Королевы Мэб» уменьшился на шестьдесят четыре килограмма, — поясняет иониец.

— Мы сбросили мусор и выпарили мочу?

— Не совсем. Наш приятель Хокенберри сию минуту квант-телепортировался прочь.

«Он же не в состоянии никуда квитироваться, — первым делом думает Манмут. — Надо было остановить его. Близкому другу не позволяют на пьяную голову…» Впрочем, он держит свои мысли при себе.

Секунду спустя Орфу спрашивает:

— Ты это слышишь?

— Нет, а в чем дело?

— Я тут прочесывал радиоволны. Мы направили на Землю — вернее, на орбитальное кольцо — антенну с большим усилением и только что поймали модулированное радиопослание, отправленное в СВЧ-диапазоне квантовых волн лично нам.

— И что в нем говорится? — Сердце европейца гулко ухает; маленький моравек позволяет ему колотиться, не понижая уровень адреналина.

— Знаешь, это определенно с полярного кольца, — произносит краб, — расстояние от Земли — примерно тридцать пять тысяч километров. Голос — женский. Повторяет одно и то же: «Доставьте ко мне Одиссея».

38

Даэман вступил под голубые своды ледяного купола под шелестящее эхо монотонного шепота:

— Помыслил, сотворил его нарочно, чтоб с пламенем соперничать: вот глаз огнистый, среди клочьев пены плывущий и дающий пищу! Помыслил, наблюдал за той охотой раскосым, с белыми краями оком при лунном свете; да, и сороку с долгим языком, что лезет глубоко в древесные наросты, ища червей, а отыскав добычу, возвещает об этом ясно, без прикрас, но муравьев не ест; тех самых муравьев, что стены возводят из соломы и семян вкруг нор своих… Он создал все, что видит глаз, и боле, и нас самих — назло, а как иначе?

Мужчина тут же узнал ненавистный голос. Калибан… Свистящий шепот полз по синеватым стенам туннеля отовсюду сразу, внушая ужас собственной близостью и в то же время дразня надеждой на удаленность. Неведомо как одиночный голос чудовища превратился в целый хор, леденящий кровь своей слаженностью. Все оказалось страшнее, чем ожидал Даэман, — гораздо, гораздо, гораздо страшнее, чем он опасался. Низко склонив голову, мужчина шагнул из ледяного туннеля на ледяной балкон — один из многих сотен утопающих в тени балконов на внутренней поверхности колоссального купола.

В течение целого часа сын Марины карабкался по синим коридорам; нередко был вынужден возвращаться, когда очередной ход сужался и завершался тупиком или, наоборот, расширялся до трех футов в поперечнике, однако упирался в стену или оканчивался головокружительной отвесной шахтой; случалось подчас ползти на животе, царапая спину о ледяной потолок, толкая перед собой рюкзак и арбалет; и вот отчаянный искатель приключений попал, как ему показалось, в центр удивительного собора.

Кузену Ады не довелось обзавестись достаточным запасом старинных терминов, подходящих к описанию этого места, но даже «проглоти» он уйму нужных книг, сейчас бы все равно запутался: шпили, купол, контрфорсная арка, апсида, неф, базилика, хоры, портик, капелла, окно-розетка, альков, колонна, алтарь… Все это могло пригодиться, однако и тогда мужчине понадобились бы новые слова. Множество новых слов.

Верхняя точка синеватого ледяного строения, по прикидкам Даэмана, вознеслась над мерцающим багровыми бликами дном не менее, чем на две тысячи футов, а сам собор занимал чуть больше мили в диаметре. Как и показалось тогда со стороны, Сетебос накрыл своим куполом весь кратер. Просторный круг пола озаряли, пульсируя в ритме ударов гигантского сердца, красноватые отблески. Возможно, их причиной стала некая природная активность: магма забурлила и поднялась из многомильной глубины вулкана, из самого сердца Земли, пронзенного черной дырой. Или Сетебос по собственной воле и для собственных целей вызвал этот жар и дрожащее подземное сияние. Своды же играли такими красками, которых собиратель бабочек даже не сумел бы описать словами: самые причудливые оттенки красного на дне переливались радугой и сменялись нежно-оранжевыми вдоль края, багровые вены струились вверх по янтарным сталагмитам и контрфорсным аркам, потом жар цветов остывал, и высокие столпы мерцали уже голубым свечением. По синим ледяным стенам, колоннам, башням, кристаллическим тросам пробегали зеленоватые вспышки, желтые искры мелькали по всему собору, алые пульсирующие лучи пронизывали потайные туннели подобно вспышкам электричества.

Местами оболочка купола была настолько тонка, что прощальные вечерние зарницы высвечивали на западных сводах розовые круги. У самой вершины потолок напоминал стекло, показывая овал темнеющего неба с чуть размытыми проклюнувшимися звездами. Но более всего завораживали при взгляде на внутренние стены сотни перекрещенных отпечатков, каждый примерно шесть футов высотой. Они окружали пространство, и, склоняясь на перила балкона, Даэман видел под собою новые пересекающиеся ниши, ломаные, словно прожженные в голубом льду. В их пустующих, похожих на металлические полостях плясали красноватые блики из сердца кратера.

А вот багрово-алый пол под куполом отнюдь не пустовал. Повсюду вздымались колючие сталагмиты и крутые шпили, достигая кое-где потолка и превращаясь в аккуратные ряды голубоватых ледяных столпов. Отнюдь не гладкое дно сплошь изрезали мелкие воронки, трещины и небольшие вторичные конусы. Над большинством из них витали струйки газа, паров или дыма. Тепловатые воздушные потоки доносили до ноздрей мужчины запах серы. Посередине красноватого мерцающего круга ледяными уступами поднимались неровные края чаши, устроенной над кратером и наполненной до самого верха (как сперва показалось Даэману) обкатанными белыми камнями. Но нет, это были не камни, а человеческие черепа, а «чаша» скорее напоминала гнездо. Внутри копошился, устраиваясь поудобнее, серый мозг со множеством извилистых складок, бесчисленными ртами, парами глаз и прочими отверстиями, которые не в такт разевались и захлопывались, и уймой ручищ, то и дело меняющих положение. Из копошащейся сизой массы вытягивались на длинных стеблях новые руки (каждая не уместилась бы в комнате особняка, где в последнее время жил сын Марины), они стелились по мерцающему полу и выпускали хищные щупальца, на концах которых мужчина мог разглядеть мириады изогнутых, заостренных черных шипов или крюков (может статься, волос?); опять же, каждый из них был длиннее боевого клинка за поясом Даэмана и каждый легко проникал прямо в толщу голубого кристаллического вещества. Впиваясь черными нитями, ужасные руки могли вползти куда угодно и по любой поверхности, будь то каменная кладка, лед или даже сталь.

Сам же схожий с мозгом Сетебос оказался огромнее, чем кузен Ады запомнил его два дня назад, при первом явлении сквозь удивительную прореху в небесах. Если тогда чудовище выглядело футов на сто вдоль оси, то теперь протянулось в длину по меньшей мере на сотню ярдов и в середине, где извилистую ткань разделяла блестящая глубокая полоса, высилось аж на три десятка футов. Когда громоздкая тварь переминалась и поворачивалась в гнезде, черепа хрустели, точно сухая солома.

— Помыслил, в этой славе нет ни правоты, ни преступленья, Он ни добр, ни зол: Он — господин и властью облечен. Зовет себя ужасным: взгляни на Его ноги — и поймешь!

Свистящее шипение Калибана змеилось по всему куполу, эхом отражалось от конусов и ступенчатых пирамидальных башен, перекатывалось в лабиринте ледяных коридоров; Даэману мерещилось, будто убийственный шепот наползает на него сразу со всех сторон.

Вскоре глаза привыкли к трепету красных бликов и гигантским размерам купола, и мужчине удалось рассмотреть подвижных мелких существ, которые суетились у подножия чаши, взбегая на четвереньках по ледяным ступеням и быстро спускаясь, но уже на задних конечностях, обхватив руками большие, чуть вытянутые в длину шары молочного цвета с гадким и скользким блеском.