Путешествие к Центру

На следующий день разговор пошел уже более непринужденно, отчасти потому, что мы стали чувствовать себя комфортнее в присутствии друг друга, отчасти из-за того, что пейзаж вокруг оставался настолько бедным для глаз, что все мы нуждались хотя бы в слуховой стимуляции. Бесконечные коридоры лабиринта, по которым мы блуждали, не сильно отличались друг от друга, а Мирлин перестал подкладывать свои незамысловатые ловушки в виде привязанных или непривязанных веревок.

Я рассказал воинам о своих приключениях во время работы в пещерах — о вещах, которые находил, о вещах, которые каждый хотел бы найти ради того, чтобы совершить очередной качественный скачок в познании Асгарда и его таинственных обитателей. В ответ они рассказали мне о своих приключениях во время войны с саламандрами. Их истории казались куда более захватывающими, чем мои, а лаконичный стиль повествования заставлял кровь стынуть в жилах.

— Возможно, это глупый вопрос, — наконец не удержался я, — но за что мы воевали с саламандрами?

— Мы пытались колонизировать один и тот же район космоса, — ответила капитан. — За пределами этого района мы попали бы в окружение других цивилизаций, уже давно укрепивших свои пространственные владения. Оставалась лишь горстка миров, которыми можно было завладеть, причем как люди, так и саламандры находились в одинаково благоприятном для этого положении. Не мы начали войну — на самом деле мы хотели сотрудничать, соглашались совместно владеть большей частью этих миров и совместно защищать их, если кто-то еще попытается вклиниться.

— Девяносто процентов этих миров представляют собой мертвые скалы, и потребуются тысячи лет, чтобы сделать их действительно пригодными для жизни не важно, будем ли мы организовывать на них жизненную форму по земному образцу, или забьемся внутрь, как на астероидах. Сражаться там особо было не за что, и нам казалось, что договориться с саламандрами, кто какую кучу камней себе возьмет, будет просто. Некоторое время мы прямо-таки бредили сотрудничеством, особенно когда обнаружили, что биотехнология саламандров опередила нашу, в то время как у нас лучше была технология металлов и физика плазмы, — здесь, как казалось, мы бы только обоюдно выиграли от обмена информацией.

Однако чем ближе становились наши расы, тем больше возникало трений. В конце концов мы поняли, что стали слишком близки. Когда начинает расти вражда, ее нельзя ни удержать внутри, ни направить в другое русло. Мы попали в замкнутый круг, превративший череду отдельных инцидентов в цепь разрушительных конфликтов. А когда начались бомбардировки, остановиться было уже невозможно. Либо геноцид, либо небытие, и вопрос состоял лишь в том, которая из рас будет либо уничтожена, либо превратится в рабов. Для переговоров о мире посредники нам были не нужны, поскольку расселились мы очень слабо, в куске пространства порядка сотни световых лет в диаметре, и как только стало известно, что в дюжине мест началась резня, другого ответа, кроме ввода Военно-космических сил, не оставалось. Если бы мы промедлили, то, вероятно, были бы уже уничтожены. В результате мы потеряли половину населения вне системы и заметную часть внутри — особенно на поясе и на внешних точках.

— А вы уверены, — спросил я, — что драку абсолютно невозможно было остановить?

— Да нет же, черт возьми, — отрезала она. — Не надо мне тут заливать тетронские штучки насчет совместного сосуществования, Руссо. Мы все это знаем. Мы знаем, что наша галактика — большая и в ней полно разумных гуманоидных рас, и мы хотим быть частью одной большой и счастливой семьи, как все остальные. Но раз уж бойня началась, то нельзя впадать в оптимизм. Приходится каждый раз, когда ложишься спать, беспокоиться, как бы, проснувшись, не узнать, что за ночь все человечество вымерло от чумы, выращенной саламандрами, или Землю превратил в груду мусора какой-нибудь корабль-планетокол. Раз уж они начали нас убивать, то мы должны были первыми покончить с ними. Вот и все, что оставалось делать. У тебя нет никакого права говорить, что мы неправильно поступили, потому что тебя там даже не было. Ты здесь ишачил на Тетрон, помогая этим лицемерам с обезьяньими рожами удерживать первенство среди технологических рас галактики. Сам понимаешь, некоторые из людей вообще могут посчитать такое поведение предательством.

Я и в самом деле это понимал. Но сдаваться не собирался.

— Дело не в одних тетраксах, — возразил я ей. — В Небесной Переправе живет несколько сотен различных рас. Это единственное место во всей галактике, где каждый должен сотрудничать со всеми. В КИЦ работают ученые десятков миров, включая Землю, и если есть где-то во вселенной зерно настоящего галактического содружества, то только здесь. Возможно, работа, которую мы ведем, и способы, которые применяем, — единственное, что спасет население целой галактики от гибели в бессмысленных войнах.

— А может, и нет. — Ее слова прозвучали как аргумент человека, не собирающегося сдаваться под напором разумного критицизма.

Затем она добавила нечто действительно интересное.

— Может быть, этот железный искусственный мир — единственное, что осталось от последней межзвездной войны. И именно поэтому на нем выжжена атмосфера, а верхние слои выморожены. Черт, да война может до сих пор продолжаться там, внизу, — и хозяева никогда не вылезали на поверхность именно потому, что они все, до последнего, пережили катастрофу.

Я вынужден был признать существование такой вероятности. Мысль о том, что это может оказаться правдой, была самой угнетающей из всех, с которыми до сих пор мне приходилось сталкиваться. Что бы ни ждало нас в центре, оно наверняка должно быть лучше. Из всех возможных решений загадки Асгарда наиболее тягостным было бы узнать, что наша общая цивилизация-прародитель уничтожена межзвездной войной. Даже капитану с ее темпераментом волчицы оно не очень-то было по вкусу.

— Галактические расы достаточно похожи друг на друга, чтобы быть членами одной семьи, — сказал я. — В действительности у вас и у меня больше общих генов с гориллами и шимпанзе, но по особенностям работы мозга люди и саламандры, — черт, даже тетраксы и вормираны — практически зеркальные отображения друг друга с очень маленькими различиями.

— Это точно. А девяносто процентов убийств случаются в семье. И так было со времен Каина и Авеля… и, похоже, будет всегда. Межзвездные расстояния лишь упрощают ссоры, вот и все.

— Надеюсь, вы не правы. От всего сердца надеюсь, что не правы.

— О черт, Руссо, — сказала она. — А что, по-твоему, я ощущаю? Но ведь одной надежды мало, не так ли? На это мне нечего было ответить.

Не знаю, что за странный инстинкт руководил Саулом Линдраком. Я не уставал восхищаться его поворотами и принимаемыми решениями. Возможно, когда он нашел путь к центру, им двигало исключительно упрямство, возможно, именно упрямство является ключом к решению любой проблемы. Одно не подлежало сомнению: маршрут вел нас в весьма своеобразную местность.

Старатели почти всегда охотятся в тех районах подземелья, где сконцентрированы какие-либо технологические конструкции. В конце концов мы ищем артефакты, и любой старатель надеется найти какую-нибудь сногсшибательную вещицу, которую никто до него не встречал. Вот уж куда мы никогда не ходим, так это в дикие места.

Никто толком не знает, сколько диких мест есть на первом, втором и третьем уровнях. Хотя на первом и втором их кажется гораздо меньше, чем на третьем. Непонятно, что это может означать, но с учетом того, что третий уровень ничуть не слабее оснащен технологически, чем его соседи, лично я всегда думал просто они любили дикие места. Возможно, они хотели сохранить как можно больше из истории собственной эволюции; возможно, начав производить пищу при помощи искусственного фотосинтеза, они отпустили на волю всех живых существ, которых эксплуатировали в более примитивные времена, предоставив им место обитания, где те могли бы сами распоряжаться своей судьбой. Этого не знал никто, да и вопрос этот всегда считался одним из последних в списке загадок Асгарда.