Храм Василия Блаженного

Словом, обустроился Васька не очень умело, но старательно и заботливо. По-своему, даже уютно. И даже собственным ритуалом обзавелся. Приходя утром на поляну, сложив у стен Храма поклажу, прежде чем приступить к работе, он брал лист толстой фанеры и шел с ним в туалет.

Почему с фанерой? Да потому, что он там, в туалете, можно сказать, медитировал. Он придумал это созерцание, когда приходил сюда по мере своих потребностей и сиживал, задрав голову к небу.

И поскольку ни сада из камней, ни сада из песка он пока не построил, то стал Васька созерцать небо. Делал он это так: прикрывал дырку в настиле листом фанеры, ложился на эту фанеру, высунув ноги наружу, под мешок. Вокруг него, отгораживая от внешнего мира, возвышались стеночки будки, а сверху голубело, или светилось солнышком, огромное небо. Вот так вот получился у Васьки небесный сад.

Так и лежал он, нос к носу, глаз в глаз с этой бездонной вечностью. И что он там такое видел, что ему там показывали, про то только он сам и знает.

И кто на кого пялился: Васька на Бога, или Бог на Ваську?

Впрочем, Васька даже Бога однажды видел. И не только видел, а даже поговорил с ним немножко.

Лежал как-то Васька на спине, думал ни о чем, ну так, о ерунде всякой. Вроде даже задремал.

И вдруг видит: из облачка, что проплывало как раз над Васькой, вышел Бог.

И был он из себя немного странный.

Маленький, толстый и в кимоно. А на голове - почему-то милицейская фуражка. Глазки узенькие и очки в тонкой оправе, как у отца Андрея. А на кимоно, на спине сзади, нарисован дракон, тоже, как и у Васьки, с синим языком.

И сандалии у него были точно такие же, как у Васьки.

Тут Васька совсем осмелел: свой человек, чего там.

И спрашивает он у Бога:

- А что это ты не такой, как тебя рисуют?

Бог еще больше прищурился, смотрит на Ваську и улыбается хитренько так:

- А зачем меня рисуют, если не видели?

- Я-то тебя вижу.

- Может, видишь, а может, и не видишь.

- Ты не уходи. Ты послушай... я поправлюсь?

- Молись, - уклончиво ответил Бог, и полез в тучу.

- А как же молиться?! Как?!

Бог вернулся.

- Вот чудной! Да так и молись, как сейчас молишься.

- А разве я молюсь?

- А разве нет?

И Бог опять полез в тучу. Лез он головой вперед, как в нору, короткое кимоно задралось, под ним оказались черные сатиновые трусы, точь-в-точь такие, как Васька в библиотеке потерял.

- Бог! Ты погоди! Ты не уходи. Мне же тебя спросить нужно.

Бог нехотя обернулся.

- Спрашивай.

- Скажи вот... Откуда у тебя трусы эти?

- А вот до трусов моих тебе решительно никакого дела нет! рассердился Бог и опять полез в тучу.

- Да что ты все время в тучу, да в тучу?! - чуть не заплакал Васька. - Ты скажи мне: поправлюсь я, или нет?!

Бог передумал лезть в тучу. Он взбил ее, как подушку, и уселся как на диване. Попрыгал, пружиня, и только потом ответил.

- Наверное, нет, - и вздохнул.

- Ты что - не знаешь?! - воскликнул потрясенный Васька. - Ты и не знаешь?!

- А что ты кричишь? Мало ли чего ты сам не знаешь, на тебя же за это не кричат. А я что - врач, что ли? - рассердился Бог.

- Я думал, что ты все знаешь, - вздохнул разочарованный Васька.

- Я тоже когда-то так думал. Но не лекарь я. И жизни не прибавляю. И богатства не даю. И врагов ничьих не караю...

- А для чего же ты тогда?

- Я? Для утешения. Утешаю я.

- И только-то?! - совсем разочаровался Васька.

- И только-то?! - возмутился Бог. - Ты вот лучше давай, поплачь лучше.

- Это еще зачем? - подивился Васька.

- Тебе же давно хочется...

И было у Васьки три Великих Плача.

И плакал он свой первый Плач.

Сам он не помнил, чтобы так горько когда плакал: яростно, почти зло, отчаянно. И слезы его были едкие и жгучие.

Много их было - слез.

Обжигали они щеки и падали на землю.

Казалось Ваське, что все обиды его на других, вся злость к чужой, недоступной ему, радости, к чужому здоровью, просто к тому, что кто-то лучше, чем он, все это выходило, исторгалось из него горькими злыми слезами.

Прорастали слезы эти крапивой огненной, репьем и чертополохом колючим, бездомной сорной травой.

И упал невидимый обруч с Васькиной головы.

Перестало давить на голову то постоянное, что давило всегда.

Стал он успокаиваться, но тут же плечи его опять затряслись.

И был у него второй Великий Плач.

Излились потоками слез из него жалость к себе самому, жалость к матери за то, что мучается она с ним, жалость ко всему, что, как казалось, ему не дано было.

Пришла взамен этих слез тихая радость бытия.

Тихая радость любви к близким, любви к небу, ко всему, что вокруг него, ко всему, что не только просило любви, но и само готово было дарить ее всем, кому она требовалась.

Заулыбался Васька.

И лицом возрадовался.

Но не успел он еще и эти слезы отереть, как начался у него третий Великий Плач.

И пролились на этот раз слезы его внутрь него.

И омыли они душу его.

И очистили они ее.

И тогда пришел Покой.

Покой и Очищение.

Понял он, что есть нечто, что важнее даже здоровья.

И было это нечто - Великое Утешение, которое дал ему странный Бог, в похожем на его, Васькино, кимоно...

Когда же Васька нашел в душе своей слова благодарности, оказалось, что этот смешной и хитрый Бог залез все же в тучу.

Что-то прошелестело в воздухе, что-то коснулось легким дуновением лица его.

И наступила Тишина...

А может, и не приснилось...

Партизан

Когда к нему пришел Партизан, Васька как раз собирался возводить крышу.

Партизан вышел навстречу ему из кустов, застегивая ширинку. Он был точь-в-точь такой, каких Васька видел в кино про войну. В подпоясанной солдатским ремнем телогрейке, в пилотке, в солдатских брюках и сапогах. За плечом у него висел автомат.

- Здорово, мужик! - весело и белозубо улыбаясь, поздоровался Партизан с Васькой. - Я тут переночевал в твоем дворце. Ты не в обиде будешь?

- Это не дворец, - глядя в землю, произнес Васька.

- А что же это?

- Это - Храм, - ответил Васька серьезно, не приняв шутливого тона.

- Храаам, - протянул, тоже посерьезнев, Партизан. - Ну, тогда, извини. Я сразу не догадался. Ты скажи, брат, если я тебе мешаю, то могу уйти.

- Ты - Партизан? - в упор спросил его Васька.

- Чтоооо? - гость внимательно всмотрелся в Васькину физиономию. Ааа, ну в некотором роде я, конечно же, партизан. А ты кто - фашист?

- Я Васька. Я тут недалеко живу, - он указал рукой в сторону поселка. - А война давно закончилась. Ты не знал, что ли?

- Знал, как не знать? Только нас специально оставили немного в лесах, чтобы мы не отвыкли. Но это секрет, военная тайна, ты про меня никому не рассказывай. Понял?

- Никому! - важно подтвердил Васька, гордый тем, что у него теперь есть своя, самая настоящая тайна.

- Вот и хорошо! - обрадовался Партизан. - А поесть у тебя случаем не найдется?

Васька с готовностью расстелил на траве большой чистый носовой платок, на который с гордостью выложил свои припасы на день: хлеб, вареные яйца, огурцы, помидоры, соль.

- Ух ты! - сглотнул слюну Партизан. - А выпить у тебя, случаем, не найдется?

- Я не пью, - важно ответил Васька. - Мне нельзя пить.

- А что - со здоровьем проблемы? - участливо поинтересовался Партизан, оглядывая мощную Васькину фигуру.

- Мне мама не разрешает пить, - с важной гордостью ответил ему Васька.

- Ну, мама, - это святое, согласился Партизан. - Тогда и говорить не о чем.

И он набросился на еду. Васька, видя, как человек изголодался, пододвинул ему свою половину.

Партизан наелся и откинулся на спину, в ласковую зеленую траву. Порывшись в карманах, достал мятую пачку "Примы", вытащил, подцепив ногтями за кончик, сигарету, наполовину выкрошенную. Покачал головой, закрутил пустой кончик жгутиком, поджег и задымил, блаженно и глубоко затягиваясь, не спеша выпуская вверх тонкие струйки голубого дымка.