Собиратель древностей (СИ)

Он делает умоляющие глаза — не хватало, чтобы среди посетителей затесался какой-нибудь правительственный агент или того хуже — таможенник.

Мне делается весело. Я люблю Люси. Но она об этом не знает. Пахнет от нее умопомрачительно — мылом и еще чем-то, отчего мне хочется взять ее за руки.

Она говорит:

— Я искала тебя…

Боже, как быстро разносятся слухи. Не успел я разбогатеть, как на шелест бумажек слетаются все мои приятельницы.

— Начнем все сначала? — улыбаюсь я ей.

Я знаю, что на моих щеках седая щетина, а вокруг глаз морщины. Но это не делает меня стариком. Человек — существо парное. Он создан для любви в любом возрасте.

— Понимаешь… — надувает губки Люси, — сегодня я люблю Гарри…

— Гарри Донегана?

Гарри Донеган по кличке Разборной, потому что у него искусственная челюсть и вставной глаз.

Я делаю вид, что удивлен. Мне нужно удержать Люси любым путем, потому что в ее присутствии я становлюсь тем, кем был когда-то — веселым, бесшабашным парнем, которому принадлежит весь мир.

— Он не то, что ты думаешь… — заверяет она меня и улыбается.

На самом деле, Разборной Гарри — мелкий сутенер. Всех своих приятельниц он рано или поздно выставляет на панель. И все они его любят до безумия.

— Пожалуйста, — вскидываю я руки, испугавшись, что Люси уйдет. — Ты большая девочка и знаешь, что делаешь.

— Ну… не будь таким занудой… — просит она. — Гарри отличный парень. Мне с ним весело. Но сегодня он на мели.

Она притрагивается к моей руке. Меня словно током дергает.

— Ага, — понимаю я, едва справляясь с собой. — Значит, деньги для него?!

Она молча сопит, но не уходит.

Люси — полукореянка, полушведка. Она даже не знает, как попала в Америку. Наверное, подкидыш. У нее смуглое, гладкое лицо, черные, прямые волосы и раскосые глаза. Когда-то мне с ней было очень хорошо. С тех пор прошло два года. Молодость быстро забывает прошлое.

— Асемчейт, что обратилась ко мне, — говорю я с горечью.

Она широко раскрывает глаза и чмокает меня в щеку. В обычной жизни я не склонен к мелодраме. Как-то само собой вырвалось. И дело не в моем желании, чтобы она осталась. Дело в том, что мне грустно.

— Ты все помнишь? — удивляется она и заставляет мое сердце колотиться сильнее.

Когда-то Люси учила меня корейскому, поэтому я выкладываю с трагическим вздохом:

— О, айчу!

— Да будет тебе, — успокаивает она меня не менее искренно и трагично.

В этот момент рядом плюхается малец.

— Сэм! — удивляюсь я, — ты что здесь делаешь?

У меня такое чувство, что кто-то без спроса залез в мою постель.

— Мне сказали, что ты пошел пить кофе… — он многозначительно хлопает себя по боку, подставляя моему взгляду прыщавую юношескую щеку.

Господи, я так надеялся, что он заявится через неделю. А за неделю столько воды утечет. Я даже могу умереть.

— Сэм, сегодня я не расположен вести дела. Приходи в понедельник.

И делаю движение рукой, чтобы он ушел. Мне хочется поболтать с Люси прежде чем она получит деньги и отнесет их Гарри Донегану по кличке Разборной. Что поделаешь — это моя жизнь и я готов прожить ее до конца.

— А это ты видел?! — он оттопыривает карман, и в его глубине что-то блестит.

Боже! да, это медаль, кажется, времен американо-испанской войны военного комитета Онейды. Год выпуска 1898. Я о ней читал в старом каталоге. Вторая — 'Бронзовая звезда', учреждена в 2344 году; и наконец — 'Пурпурное сердце', 1932 года. Я их сразу узнаю. Даже одним глазом. Даже спросонья, толкни меня — и я скажу, что хочу иметь: 'Пурпурное сердце', конечно. Когда же они у него кончатся?!

— Чукето! — восклицает Люси.

Чукето — это умереть и не встать по-корейски. Обычная поговорка Люси моих времен. Мое сердце опять сладко екает.

— Ты с этим поосторожней, — говорю я Сэму. — Не дай бог Гимона Джофер заявится.

— Плевал я на Джофера! — заявляет Сэм.

Несколько человек прислушиваются к нашему разговору. Имя Джофера здесь на слуху.

Мне становится страшно и одиноко. Люси уйдет, и я снова останусь один на один со своими проблемами, осенним ветром и этим мальцом. А ведь я стар и мне грустно.

— Ладно, говори, сколько хочешь, и уходи, — шепчу я. — Такие дела в кафе не делаются.

Хотя покупать и торговать военными наградами никто не запрещает, но существует старый-престарый американский закон об охране памятников, который никто не отменял. Если докажут, что ты причастен к разграблению национальных святынь, то три года тебе обеспечены. Главное доказать, потому что никто уже не помнил этих святынь. Даже как они выглядят. Это как традиции, которые постепенно забываются и которые уже для нашего поколения ничего не значат. Ты можешь заявить, что нашел медаль на свалке или купил у бездомного. Мало ли отмазок. Поэтому власти смотрят на наш бизнес сквозь пальцы. И еще не было случая, чтобы кого-то отправили за решетку.

Сэм выкладывает медали на стол и загораживает от публики чашками с кофе.

Медаль времен американо-испанской войны очень старая. Такая старая, что похоже на красное золото. Пожалуй, чуть-чуть темнее. С одной стороны изображена крепость с башней, над которой развивается флаг, а с другой — имя награжденного — Фрэнк Дэвенпорт. 'Бронзовая звезда' действительно бронзовая с зеленоватой патиной между лучами. Красная ленточка с синей полосой в середине заметно выцвела. Но это только прибавляет ценность медали. Самая дорогая — 'Пурпурное сердце'. И не потому что в центре на темно-синей эмали помещен профиль Джорджа Вашингтона, и не потому что медаль сделана из золота, а потому что 'Пурпурным сердцем' главная награда той страны, которая когда-то была здесь. Лиловая ленточка тоже заметно полиняла.

Я спрашиваю:

— Сколько ты хочешь?

— Эта и эта, — Сэм трогает медаль и 'Бронзовую звезду', — по две сотни, а эта, — он указывает на 'Пурпурное сердце', — четыреста.

Все три медали тянут никак не меньше, чем на пять тысяч. Но где найти покупателя? У меня нет таких связей. Я мелкая сошка — торговец эмблемами, значками и монетами.

— Четыреста за все, и по рукам, — отвечаю я и думаю, что там, где малец их берет, медалей хватит на всю жизнь. Главное, не обвались рынок и не возбудить зависть конкурентов. Только Гимона Джофер ради мгновенной прибыли готов на любые глупости. Честно говоря, я еще не придумал, как выполнить его заказ. Может, его вообще не выполнять?

— Я пойду к Гимону Джоферу, — говорит малец, показывая пальцем на медали.

— Ха!.. — восклицаю я и давлюсь кофе.

Впервые Сэм торгуется. Раньше он доверял только мне. Не знаю уж, чем я его взял.

— Ты еще мальчишка! — возмущенно восклицает Люси.

В подобные моменты она становится прекрасной — именно такой я ее увидел на Бринклей. Мне было сорок, а ей шестнадцать. Я держал закусочную на 295 шоссе, а она ехала с отчимом-сорокопутом в Калифорнию. Она сбежала со мной на запад. Ее отчим-сорокопут разводил в Дробуде кроликов и выдр, и был невыдержанным, как все пьющие ирландцы. Через три месяца он нашел нас и потребовал денег. Я выбил ему последние зубы в его клюве, и он ушел ни с чем. Еще месяца два я видел его слоняющимся в нашем квартале. Потом он куда-то пропал. Люси о нем даже не вспоминала.

— Хочешь все завались? — спрашиваю я, между приступами кашля, пока Люси стучит меня по спине. — Гимона крутой парень. Он из тебя душу вытрясет.

— Вот поэтому и пойду, — смеется Сэм.

— Ладно, — соглашаюсь я, — четыреста пятьдесят, и по рукам.

— Пятьсот, — Сэм наклоняется ко мне, и я вижу, что кожа у него розовая-розовая, как у поросенка, а на верхней губе белесый пушок и два прыщика в углу рта. — И то я делаю уступку.

— Сынок, — ты хочешь дожить до бритвы?

— В каком смысле? — спрашивает он и делает движение, чтобы положить медали в карман.

— В прямом, — говорю я. — Бритва марки 'Жакар и Жакар'.

В этот момент Люси пытается меня предупредить, и чья-то рука накрывает медали.