Конец эры

Путешествие во времени.

Я чувствую себя идиотом, набирая эти два слова. Боюсь, что тот, кто их прочтёт, начнёт смотреть на меня так же, как я смотрел на бедолагу Фреда.

Сегодня, наверное, уже каждый читал об этой миссии в газетах или видел приготовления по телевизору. Да, это правда работает. Чинмэй Чжуан продемонстрировала это достаточное количество раз. И да, это невероятно, абсолютно невероятно, что, открыв основной принцип в 2005-м, к 2013-му она уже имела работающую машину времени. Не спрашивайте, как у неё получилось так быстро; не имею ни малейшего понятия. Собственно, иногда мне кажется, что сама Чинмэй этого тоже не понимает.

Но это работает.

Или, скажем так, сработала первая Заброска; автоматический зонд вернулся с пробами воздуха (немного больше кислорода, чем сейчас, никаких загрязнений и, к счастью, никаких вредных бактерий) и примерно четырьмя часами отснятого видео, на котором было видно много-много листвы и, в одном месте, черепаха.

Но сейчас мы собирались опробовать машину на людях; если испытания пройдут успешно, то в следующем году в прошлое отправится целая команда, от метеорологов до энтомологов.

Но в первый раз это будут только два человека, и один из них — я: Брандон Теккерей, сорок четыре года, небольшое брюшко, седоват, госслужащий, куратор музея. Да, я также и учёный. Кандидатская степень — из американского университета, не как попало — и, я считаю, это очень правильно, что первыми прогуляются в прошлое именно учёные. Но я не авантюрист, не люблю приключений. Я просто обычный парень, у которого полно забот и без этого, благодарю покорно. Больной отец, развод, ипотека, которую я не выплачу раньше начала следующей геологической эры, сенная лихорадка. Всё как обычно.

Но сейчас было совсем не как обычно.

Мы висели на волоске.

Ну, на самом-то деле то был стальной кабель, толщиной сантиметра три, но мне это почему-то уверенности не прибавляло.

Хотел бы я, чтобы прекратилось это чёртово раскачивание.

Нашу машину времени подняли в небо летающим краном, и теперь мы висели на высоте тысячи метров над суровой красотой Драмхеллерских пустошей. Рёв вертолётных моторов давил на уши.

Чтобы прекратился шум, мне тоже очень хотелось.

Но больше всего хотелось, чтобы прекратил Кликс.

Прекратил быть козлом, только и всего.

Собственно, он ничего такого не делал. Просто лежал в своём антиударном кресле на другом краю полукруглого помещения. Но вид у него был самодовольный до чёртиков. Эти кресла как зубоврачебные, обтянуты чёрным винилом и поставлены на вертящуюся подставку. Ноги приподняты, тело согнуто в пояснице, полукруглый подголовник подпирает голову. Так вот, Кликс скрестил ноги в лодыжках, закинул руки за голову и выглядел чертовски спокойным. И я знал, что он это делает специально, чтобы позлить меня.

Я же, со своей стороны, вцеплялся в подлокотники своего антиударного кресла, как страдающий аэрофобией пассажир самолёта.

До Заброски оставалось две минуты.

Всё должно сработать.

Но не обязано.

Через две минуты я могу быть мёртв.

А он, понимаете ли, скрестил ноги.

— Кликс, — сказал я.

Он взглянул на меня. Мы практически одного возраста, но во многих отношениях полная противоположность. Не то чтобы это имело большое значение, но я белый, а он чёрный: родился на Ямайке и в Канаду приехал ребёнком с родителями. (Я всегда удивлялся тому, что кто-то способен сменить тамошний климат на здешний.) Он гладко выбрит и ещё даже не начинал седеть. У меня же густая борода, а на голове половины волос уже нет, а оставшаяся половина примерно поровну седая и тёмно-рыжая. Он выше ростом и шире в плечах, чем я, кроме того, несмотря на преимущественно сидячую работу, ему как-то удалось избежать округления в области талии.

Но более всего противоположен наш темперамент. Он такой невозмутимый, такой спокойный, что даже когда он стоит, то всё равно кажется, что на самом деле он лежит в шезлонге с тропическим коктейлем в руке.

У меня же, похоже, начинается язва.

Так вот, он посмотрел в моём направлении и сказал:

— Да?

Я не знал, что я собирался сказать, так что выдал первое, что пришло в голову:

— Всё-таки надо застегнуть и плечевые ремни тоже.

— Зачем? — ответил этим своим спокойненьким тоном. — Если сработает стазис, то я могу хоть на голове стоять, когда они запустят Чжуан-эффект на полную. А если не сработает… — он пожал плечами. — Тогда эти ремни разрежут тебя, как варёное яйцо.

Типично для него. Я вздохнул и затянул свои ремни потуже; их нейлоновая твёрдость придавала уверенности. Я видел, как он улыбнулся — лишь чуть-чуть, настолько, чтобы быть уверенным, что я замечу эту улыбочку, это снисходительное выраженьице.

Сквозь рёв вертолёта пробился треск статики из динамиков, затем слова:

— Брэнди, Майлз, готовы?

Это голос самой Чинмэй Чжуан, чёткий, размеренный, отщёлкивающий согласные, словно батарея автоматических выключателей.

— Готовы и ждём, — жизнерадостно отозвался Кликс.

— Давайте уже заканчивать, — добавил я.

— Брэнди, с тобой всё в порядке? — спросила Чинмэй.

— Я в норме, — соврал я. Это колыхание уже начинало меня доставать, если б было куда, меня бы уже вырвало. — Просто давайте уже что-то делать.

— Как скажешь, — ответила она. — Шестьдесят секунд до Заброски. Удачи — и да защитит вас Бог.

Уверен, что этот маленький реверанс в сторону Бога был исключительно для камер. Чинмэй — атеистка и верит только в эмпирические данные и результаты экспериментов.

Я сделал глубокий вдох и оглядел тесное помещение. Его Величества Канадский корабль времени «Чарльз Хазелиус Стернберг». Ничего себе название, а? У нас был список имён дюжины палеонтологов, чью память можно было таким образом увековечить, но старина Чарли победил, потому что, вдобавок к своим первопроходческим раскопкам в Альберте, он написал научно-фантастический роман о путешествии во времени, опубликованный в 1917 году. Пиарщикам это понравилось сверх всякой меры.

— Пятьдесят пять, — слышался из динамиков голос Чинмэй. — Пятьдесят четыре. Пятьдесят три.

Конечно, никто не называет его «Его Величества Канадский» и прочее, наш корабль всем известен как «Стернбергер», потому большинству людей он кажется похожим на гамбургер. Мне он, впрочем, больше напоминает приземистую версию «Юпитера-2», космического корабля из того нелепого телесериала «Затерянные в космосе». Как и судно космического семейства Робинсонов, «Стернбергер» — это, фактически, разделённый на две палубы диск. У нас даже есть небольшой купол на крыше, такой же, как и у них. В нашем размещались метеорологические и астрономические инструменты и свободного места ровно столько, чтобы туда мог втиснуться один человек.

— Сорок восемь. Сорок семь. Сорок шесть.

Однако «Стернбергер» был значительно меньше «Юпитера-2» — всего пять метров в диаметре. Нижняя палуба не предназначалась для людей — она была всего 150 см в высоту и вмещала в основном водяной танк и часть гаража для нашего джипа.

— Сорок один. Сорок. Тридцать девять.

Верхняя палуба разделялась на две полукруглые части. Одна из них была жилая. У закруглённой стены размещался рабочий стол, имеющий форму почки — одна сторона выпуклая, другая вогнутая, а также радиостанция и компактная лаборатория, забитая биологическими и геологическими инструментами. В прямой задней стене, пересекающей корабль по диаметру, было три двери. Дверь номер один — кто-нибудь ещё помнит задачу Монти Холла [4]? — вела на узкую лестницу, по которой можно попасть в инструментальный купол на крыше и на пандус, ведущий к внешним воротам в полутора метрах ниже. Дверь номер два ведёт в гараж нашего джипа, занимающий в высоту обе палубы. Дверь номер три ведёт в санузел.

— Тридцать четыре. Тридцать три. Тридцать два.

В промежутках между дверями к центральной стене привинчены: тумбочка со старой микроволновкой на ней, большой продуктовый холодильник, три узких шкафчика для инструментов, которые, должно быть, вытащили из развалин снесённой школы, маленький медицинский холодильник с аптечкой первой помощи на нём. К полу прикручены болтами станины наших антиударных кресел.