Решетка

— Не буду я, — пробормотал Говер, упираясь взглядом в липкий пол под ногами.

— А не будешь, так катись, — легко согласился открыватель. — Я с тобой возиться не намерен, — и двинулся обратно, к внутренней двери.

Говер растерялся. Что же делать? Уйти? А как же мозг? Так и останется бесформенной кашей? Всю жизнь простоять перед глухой стеной, когда можно было войти в Удивительные Ворота. Ведь можно было…

— Ладно! — выкрикнул он и махнул рукой, сдаваясь.

— То-то же. Недотрога. Думает, что мне в радость ему в задницу трубку пихать, — бормотал открыватель.

После «процедуры» Говер наконец вошел в главную комнату. Помещеньице в два окна, до тесноты заставленное. В центре располагалась огромная частая решетка. На ней вполне могли улечься не один человек, а сразу трое. Главный инструмент включения мозга. Примитивный и гениальный одновременно. От решетки тянулись длинные толстые провода и терялись где-то в недрах высокого железного шкапа с кривоватыми дверцами, одна из которых сильно прокоптилась. Был еще стол и стул у окна, еще один шкапчик, маленький, деревянный, с одною дверцею, по верху которого стояли в ряд бутылки с желтой жидкостью, и возле которого в углу буднично прикорнули два или три колпака, утыканные шипами. Колпаки слегка даже припылились, видно за ненадобностью ими пользовались редко.

Открыватель слегка подтолкнул Говера к решетке. Тот поспешно вскарабкался и лег, послушно раскинув руки. Открыватель, пыхтя, накинул на кисти рук и щиколотки ременные петли. Затем отошел к шкапу и принялся крутить какие-то ручки. Говер закрыл глаза.

«Надо сосредоточиться, — приказал он сам себе. — Чтобы все капли страдания, все толчки боли не пропали даром, чтобы все ушло в мозг, и мозг ожил. Чтобы…»

Боль была пронзительной и острой. Тело подбросило вверх и выгнуло дугой. Говер услышал дикий и как будто далекий крик — и не сразу понял, что кричит он.

— Медленнее, ты что!

Новый удар боли. Комната медленно повернулась вокруг оси, окно повисло под углом, и стало расплываться.

— Мучитель, — прохрипел Говер.

— Заткнись, — отозвался открыватель. — Будешь верещать, еще хуже сделаю.

Он сел у окна, достал стакан и тарелку, прикрытую тряпицей. Принялся есть.

— Мозг, включайся, мозг, включайся, — шептал Говер.

Боль не утихала, она волнами пронизывала тело, не давая роздыха. Боль проникала в мозг, и мозг уже ни о чем не мог думать, только о боли. Казалось, это длилось вечность.

Говер сидел в приемной Мыслящих, огромной зале с окнами до пола. Сам пол, блестящий, как зеркало, отражал плафон потолка с причудливым орнаментом. Говер был по-прежнему голым, только на плечи ему накинули какую-то задубевшую от крови и грязи тряпку, да разрешили надеть башмаки на босу ногу. Говер сидел на скамье, поджав под себя ноги, и старался поправить тряпку так, чтобы она не касалась обожженной спины.

Наконец, Мыслящий явился. Сел за стол напротив. Разобрал бумаги, почитал, улыбнулся, затем в задумчивости поглядел на Говера и протянул ему темную пластинку, испещренную узором. «Таблица мудрости», — догадался Говер.

Он смотрел на пластинку и ничего не видел, кроме точек, кружочков, каких-то протравленных в металле полосочек. Как и прежде. Как и до включения.

«Ну что же ты! — обратился он с упреком к мозгу. — Я столько ради тебя перенес! Эх!»

Но мозг не воспринимал упрека. В мозгу сейчас была только одна мысль — как сесть так, чтобы холщовая накидка не касалась израненной спины.

— Это… напоминает мне… звезды, — запинаясь, пробормотал Говер и извиняюще, просительно улыбнулся.

Мыслящий снисходительно кивнул в ответ и протянул вторую пластинку. Говер уставился на нее, и опять ничего не увидел. Только точки, дырочки, колечки.

— Тоже звезды? — участливо подсказал Мыслящий.

Говер молча кивнул и вновь поправил накидку. Страшно хотелось пить, глаза сами собой закрывались от слабости. Но главное — спина…

— Придется прийти еще раз, — донесся откуда-то издалека голос Мыслящего.

— Еще раз опять… это?

— Конечно. А чего бы ты хотел?

— Я? Ничего. Абсолютно.

Говер лежал на животе, а толстуха Хиг мазала ему спину мазью. Говер подвывал по-собачьи, кусал губы, хватался руками за тюфяк и спинку низкой деревянной кровати.

— Потерпи, миленький, ты только потерпи, — уговаривала его Хиг. — Ишь, как тебя приложили. От души. Такую спину я видела лишь в год двойного солнца у Таса Ли. Нет, у Таса, конечно же, спина была гораздо хуже. Его прожгли буквально до костей, и раны загноились. Он долго умирал. Очень мучился. А в бреду все говорил, что летает среди звезд, на кораблях, как по морю. И все кричал: «Капитан, я знаю, где ошибка!» Жена Таса Ли ходила к Мыслящим просить какое-нибудь лекарство, но ей ничего не дали. А у тебя, миленький, все будет хорошо. У тебя совсем не такие уж глубокие раны. Совсем даже неглубокие. А на Мыслящих ты плюнь. Ничего там у них хорошего, одни склоки и дележ всякого добра, которое-то и не добро вовсе, а так, старый хлам.

Хиг закончила мазанье и ушла. Говер лежал не двигаясь, уткнувшись мокрым лицом в подушку. Несколько веток согди проросло сквозь стену, и огромные восковые цветы распустились над кроватью. В комнате, забивая запах болезни и сальной мази, стоял головокружительный аромат цветов.

«Если бы все было не напрасно», — в отчаянии прошептал Говер, и расплакался, как ребенок.

— Я же говорил, не надо туда ходить, — проговорил Руж, появляясь на пороге. — Я-то знаю.

Говер не ответил, отвернулся к стене. Конечно, Руж прав. Тысячу раз прав. Но это не утешает.

— Я, кстати, новую работу нашел, сейчас в учениках. А через две луны стану мастером, — Руж замолчал, ожидая расспросов.

Но Говер молчал, втискивая лицо в подушку и кусая губы, чтобы не закричать. Руж еще немного потоптался на пороге и, видя, что разговора не выходит, ушел.

Говер сидел на скамейке, привалившись боком к нагретой солнцем кирпичной стене. Казалось, он дремал. Веки были прикрыты, тело расслаблено. На плечах толстая шерстяная накидка. В руках металлическая пластина, испещренная дырочками, кружочками, штрихами.

Но Говер не спал. Солнце било ему прямо в глаза, и под веками мелькали красные и зеленые круги в непрерывном движении. Лицу было очень тепло. Спина уже почти не болела. Только заживающие раны чесались невыносимо.

«Все можно терпеть», — пришла откуда-то мысль, будто сказанная другим.

«Не все», — возразил Говер, и даже мотнул головой из стороны в сторону.

«Ты все думаешь о таблицах мудрости? Хочешь знать, что это такое?» — опять ниоткуда прозвучал вопрос.

«Да, хочу.»

«Это остатки печатных плат с корабля, который разбился здесь много лет назад. И теперь Мыслящие не могут вернуться…»

«И они ищут тех, кто поможет им», — продолжил Говер и открыл глаза.

— Мне надо видеть Мыслящих, — нетерпеливо заявил Говер человеку в пропускной сторожке.

Тот глянул непонимающе выпученными воловьими глазами, и вложил в руку Говера серый жетон.

— Я прошел включение в прошлый раз!

Служитель не ответил, молча толкнул дверь во двор.

Говер направился сразу по тропинке наверх, туда, где среди темной зелени блестел стеклами витражей Храм Мыслящих. Но не прошел и десяти шагов, как двое стражников возникли на пути. В толстых кожаных куртках с металлическими бляхами, с короткими пиками в руках, они казались неповоротливыми.

— Назад! — один из стражников слегка кольнул Говера пикою в грудь. — Здесь дороги нет. Иди туда, куда тебе назначено!

— Мне надо видеть Мыслящих!

— Иди, — повторил стражник и вновь кольнул Говера в грудь. Тот сделал вид, что подчиняется. Затем резко повернулся, схватился за древко пики и резко рванул ее на себя. Стражник потерял равновесие и упал, перекувырнувшись через голову. Второй попытался ударить, но Говер отбил его удар, и всадил острие противнику в ногу. Стражник скрючился и, заревев по-звериному, повалился на песок.