Черная невеста

Реутов бросил записную книжку на стол. Прогнал кота и закурил опять.

Ветер крепчал. Стонал и выл, как бездомный пес. Все дорожки замело. И по чистому снегу бесшумно и бесследно шла Черная Невеста.

Она остановилась у маленького тихого домика. Наклонилась. Рука в черной тонкой перчатке коснулась девственной белизны сугроба, зачерпнула ее в горсть. Слепила снежок и бросила его в окно.

Раздался звон, и темной звездой вспыхнули трещины на стекле. Реутов от неожиданности выронил сигарету. Потом бросился к окну, бормоча нечто вроде "мы в их годы такими не были" и "хулиганы". Он распахнул раму. Улица была совершенно пуста. Никого. Только снег и ветер, и обжигающий холод. Реутов поспешил закрыть окно и поплотнее задвинуть шпингалеты.

Реутов обернулся.

На пороге комнаты стояла Черная Невеста. Реутов закрыл глаза. Наконец-то... Именно такой он и представлял ее себе.

Окно, только что плотно закрытое, с шумом распахнулось. Весело звеня, посыпались, как осенние листья, осколки треснувшего стекла. Ворвался сумасшедший ветер. Вспыхнули бумаги. Неужели у оброненной сигареты?! Вконец обалдевший от происходящего, кот сел на хвост и заорал.

Реутов смеялся. Смеялся с облегчением. Черная Невеста! Он ждал ее. И пусть все к черту бьется и горит! По крайней мере, хоть что-то случилось в этом доме впервые за много лет.

Черная. Невеста медленно шла к нему. Ветер бил ее по лицу черною фатою. Она сорвала вуаль с головы и повесила ее на зеркало. Прозрачная ткань застыла черными волнами на глади стекла. Ветер утих, словно боялся сбросить вуаль, обнажить зеркало.

Черная Невеста подошла к распахнутому окну. Она стояла совсем рядом с Реутовым, и у него сладко закружилась голова. Вдруг она подобрала кружевной подол и, опираясь на плечо Реутова, встала на подоконник. Жестом позвала его. Реутов встал рядом. Он обнял за талию Черную Невесту и спрыгнул в белый снег. Но холода он не почувствовал. Только легкость и свободу. Вся тяжесть, усталость последних пятнадцати лет исчезли.

А потом они шли... По длинной пустой и красивой дороге, под медленным снегом...

А в маленьком доме на окраине большого города горели рукописи. Да и сам дом уже подумывал - а не загореться ли? Ветер скрипел оконной рамой. На подоконнике стоял черный взъерошенный кот с жалобными глазами и кричал в пустоту...

...Мать, конечно, ревновала. Всегда Новый год встречали семьей, а тут дочка вдруг заявляет, что уходит к друзьям. Мать пыталась возражать, но Леська сообщила, что ей не пять лет. Но маме - пять лет или шестнадцать, разница не велика.

Десять часов.

Леська раскручивает бигуди, красит ресницы и губы. Подмигивает своему отражению. Ей не сидится на месте, не терпится, ноги уже сами выбивают ритм танца...

Одиннадцать.

Леська мчится по темным, но людным улицам и напевает под нос нечто несусветное. То ли Гребенщикова, то ли "В лесу родилась елочка". В городе пахнет хвоей и мандаринами, красивые женщины несут вино и розы.

Полночь!!! Бам-м-м! "Союз нерушимый республик свободных..."

Леська подавилась шампанским. В носу противно защипало, на глаза навернулись слезы.

Час.

- А теперь - пес-т-ня! - объявил Вовка.

Он пел песню Виктора Цоя. Леська подпевала. Пели и другие, следуя хорошо известной мелодии, произнося слова, которые стали настолько привычными, что давно потеряли первоначальный смысл. "Но странный стук зовет в дорогу. То ли сердца стук, то ли стук в дверь..."

- Леська, тебе наливать? Водку пьешь? Значит, пьешь...

"И когда я обернусь на пороге..."

Два часа.

Леська с Лехой танцевали и целовались. Просто так. В паузах между поцелуями он рассказывал ей о том, сколько, когда, где и при каких обстоятельствах имел девушек. Леське было абсолютно неинтересно, но она смотрела на Леху очень внимательно, иногда вставляя обязательные "А ты? А она? Ах, вот так вот..."

Три часа ночи.

- Слушай, Парамон, я тебе анекдот расскажу. Приходит еврей в публичный дом...

- Да она сама мне на шею бросилась! Сама!! А потом в крик: "Ах, он меня невинности лишил! Милиция! Помогите! Вяжите подлеца!"

- Поменяйте кассету! А то ваш "Депеш Мод" уже в лом!

Четыре.

- Давай-давай, разливай. Ты что делаешь, придурок! Аккуратней, чего продукт зря переводишь!

- А ты чего орешь?! Амбразуру замажь, да?!

- Еще гудок - и зубы тронутся!

- Да ладно, перестаньте. Что это за пьяные базары? Ребята, успокойтесь!

- А ты, родная, вообще заткнись. Без тебя разберемся. Закрой свой милый ротик и помалкивай...

Пять часов.

Леха увел Леську в дальнюю комнату. Света они не включали. Леха жадно целовал ее, нетерпеливо теребил молнию на леськиных джинсах. Внезапно вспыхнула люстра. Вошел хозяин квартиры - Парамон.

- Значит так, голуби. Постельное белье не брать. Диван застелите желтым покрывалом. И запритесь изнутри. А это вам лично от меня любопытный журнальчик для поднятия боевого духа. Чао!

Он вышел. Леха потянулся к выключателю, но Леська выбежала вслед за Парамоном.

- Ты куда? Что ты как девочка...

Она схватила куртку и выскочила на лестницу. Ступеньки, ступеньки, ступеньки... серые и грязные...

Хотелось жить, хотелось верить, хотелось рожи строить зеркалу, хотелось пить тяжелый херес и придавать значенье мелкому. Однако вышло все иначе, хоть я смеялась жутко звонко, в зеркальном отраженьи плачет такая же, как я. Девчонка.

Леська толкнула тяжелую парадную дверь и вынеслась на улицу. Мутное молоко рассвета текло по ущельям улиц. Низовая поземка играла обрывками серпантина.

Был херес, был и шоколад, и были те, кого не звали, и было все совсем не так, и были дерзкими детали.

Она шла по пустынной улице. Скрипел снег под сапожками. Ее слегка мутило, но от свежего воздуха становилось легче.

От сладкого уже тошнит, от тортов и от мармелада, и от наигранных обид, от шуточек, каких не надо.

Леська достала сигареты и спички. Никак не могла прикурить - руки дрожали, спички гасли на ветру.

На сладкой вечеринке этой твое лицо в толпе мелькнуло, но было слишком много света и утомительного гула. Тебя не вижу - вижу тех, кто так невыносимо близко, и потому, прервав свой смех, я удаляюсь по-английски.

Леська курила, привалившись к кирпичной стене чужого дома. Никого... Только одинокое такси крадется по двору, разыскивая нужный подъезд.

Вдруг Леська услышала где-то рядом шаги и тихие голоса. Она обернулась. По белому тротуару шли двое. Он и она. Он что-то весело шептал ей на ухо, она тихо смеялась.

Леська сначала увидела лицо мужчины - красивое, с тонкими чертами, синими теплыми глазами, обрамленное серебряными прядями вьющихся волос - и лишь потом заметила, как странно он одет. Узкий атласный камзол, шитый тусклым шелком с блестками, кремовые кружева... Звездочки шпор еле слышно звенят... Откуда он такой здесь взялся?

Он смотрит на свою спутницу с нежностью и любовью, бережно поддерживая ее под локоть. А она смеется негромко, грациозно склоняя голову к его плечу. Изящная рука небрежно придерживает подол длинного белого платья. Чуть шумят кружева юбок, волнуясь, как пенный прибой.

Какая красивая... какие они оба... вокруг них столько тихого счастья и света...

Платье-то! Нежнейшее, блистательнейшее! И в темных локонах - алмазное перо, которое покачивается в такт неспешным шагам. Как королева...

Они давно уже прошли мимо, а Леська все никак не могла опомниться. Она стояла и шептала, как во сне: "Меня зовут Людмила..." Потрясение оказалось не слабым. Кто они такие, что ходят тут вот так?

Шел снег. И шла зима.

Людмила взвыла. Как хочется белого платья и много счастья!

Все! К черту! Надоело! Шью белое платье! Сейчас! Немедленно... И тоже вот так в новогоднее утро - выйти из дому в рассвет. А дурочка вроде Леськи пусть увидит и поймет. Все! Людмила шьет белое платье.

Она влетела в свою квартиру. Все уже легли спать, так что она никого не встретила. Не разуваясь, она бросилась к шкафу, в котором мама хранила швейный приклад. Людмила вытащила все запасы прямо на пол.