Экстрасенс, или Не размыкая круга

- Не пей, сынок, не пей...

Я опять бросил.

- Не гуляй, сынок, не гуляй...

Не в силах вырваться из заколдованного круга, я уткнулся лицом в ее седые, длинные, распущенные волосы. Они пахли совсем не так, как у других женщин. Не соблазном, а теплом. Мне захотелось плакать.

Но слез не было.

Я задрожал, чувствуя, что лунный полумрак стискивает мне виски, порывисто вскочил, щелкнул выключателем.

Лампа взорвалась оранжевым шаром, хлестнула светом по стенам.

В зеркале отражалась моя взлохмаченная физиономия. Свалявшиеся волосы, отросшая за месяц жидкая борода...

Интересно, сколько раз перевернулась мать в гробу?.. Так, кажется, бывает, если нарушить волю умершего?

С ужасом услыхал я, как скрипят доски, сопротивляясь поворачивающемуся телу. Передернул плечами и снова уставился на свое отражение.

Нет, лучше спать при свете.

Я только закрыл глаза, как меня за плечо тряхнул шеф.

- Ну что?

- Та-а... - отмахнулся я.

- Устал?

- В общем-то есть.

- А ты думал, мне легко?

Я так не думал. И вообще, именно с шефом встречаться мне сейчас не хотелось - я чувствовал себя виноватым перед ним. Но, с другой стороны, я точно знал, что уж ему-то поговорить не с кем. Вообще. А обо мне так тем более. А еще я твердо знал, что ему хочется этого. Поэтому совсем отмахнуться не решился. Влез в разговор.

Разговоры наши с шефом точнее было бы назвать вялыми прениями. Но если они велись в редкие минуты отдыха среди текучки, то выливались в настоящие, хотя и беспомощные, споры. Но главное, что меня успокаивало, мы никогда не опускались до пустых препирательств.

- ...Ты все время хотел свободы, - продолжал он. - Вот и получил ее.

- Спасибо, - я действительно был ему за это благодарен.

- Я смотрел первые три номера... Ничего... Профессионально.

"Интересно, что ты скажешь, когда увидишь три последних?" - подумал я, а вслух произнес:

- Старался давать побольше материалов.

- Я заметил. В общем, ты молодец, обошелся и без корпуса [крупный типографский шрифт], и без перепечаток.

Это уже тайны "кухни". Когда материалов для газеты не хватало, давали набор не петитом [один из мелких типографских шрифтов], а корпусом, чтобы занять побольше места. А в редакционных архивах я увидел, как действовал мой предшественник - гнал в набор вырезки из других газет и журналов.

- Работал много? - поинтересовался шеф.

- С восьми утра до десяти вечера.

- А макеты? [графический план верстки газетной полосы]

- Ночью. Кончал обычно в шесть-семь утра.

Шеф смотрел на меня непонимающе. Работу свою он не любил, это я давно понял, но знал ее досконально, выкручивался из любых положений и с минимальными затратами. И мое рвение ему понятно не было. И потом, он был чрезмерно опаслив, старался сглаживать острые углы и этим, я считал, делал газету совершенно "беззубой".

- Критики ты много даешь, - пожурил шеф.

- А вы как хотели? - не сдержался я. - Планы не выполняются, везде разлад, брак, а вы...

- Ну ладно, ладно... Ты подписывал - ты и отвечать будешь...

- И отвечу! - в такие моменты я обычно распалялся. - Отвечу.

- Я школу создал, шеф. Рабкоров. - Я понял, что сейчас он обидится организация школы была все же превышением моих полномочий.

Он действительно обиделся, но виду не подал.

- Что ж, хорошо, - шеф задумался и снова, уже медленно, протянул: Хо-ро-шо...

Он забарабанил пальцами по столу, то ли пытаясь скрыть замешательство, то ли просто обдумывая, как быть дальше.

- А за критику тебе все равно влетит, - не нашел он ничего лучшего, как напомнить про больное.

"Может, сказать о призе?" - подумал я, вспомнив про объявленный конкурс, но тут же отверг эту мысль. Не надо. Лучше "на рабочем месте". Дождусь понедельника.

- И чего добился? - он все пытался понять меня.

- Многого! - Я вдруг решил один раз ударить напрямик, и не потому, что не мог устоять перед соблазном подразнить его, а потому, что уже чувствовал себя победителем: - Знаешь, шеф, отдыхай еще неделю.

Он недоуменно поднял на меня глаза:

- Ты что?..

- Вполне серьезно. Я не успел сделать всего, что затевал. Мне нужна еще хотя бы неделя свободы.

Это было для него так неожиданно и выглядел он таким растерянным перед открывшейся вдруг тяжкой для него истиной, что я смилостивился и тут же отпустил его.

Я чуть не задохнулся от отчаяния, осознав, как трудно мне уснуть сегодня. Впрочем, только ли сегодня?

- А люди все новые, - перевел он разговор на моих корреспондентов.

Прошел год, как я расстался с Ярославной. Ее мама была против наших встреч. Наяву. А мое желание оказалось сильней запретов. Не помню уж, как я впервые проник сквозь стену в их квартиру... И не хочу вспоминать о наших встречах с дочерью на глазах у ничего на видящей матери... Страшным оказалось другое! Этот прорыв разбудил во мне неведомые силы, и теперь я, даже против своей воли, оставаясь зачастую невидимым, перемещаюсь в пространстве и времени, либо, как зябнущий одеяло, тяну их на себя. И руководит мною шальная моя мысль!..

Поверьте, это тяжко. Приходится заставлять себя думать хоть о чем-то приближенном. Скажем... побриться надо...

Борода не поддавалась даже специальной насадке электробритвы. Вот тебе и жидкая. Я обкромсал волосы ножницами я схватился за станок "безопаски", подаренный на прошлой неделе Люсьен.

Люсьен... Вот ее-то мне непросто вызвать. Даже при большом желании. А сама она что-то не приходит в последнее время...

Я вздрогнул: Люсьен задувала свечу у чужого изголовья. Вздрогнул, до боли стиснул зубы и тут же увидел каплю крови, выскользнувшую из-под лезвия на желваке, пробежавшем по скуле.

Конечно, предъявлять какие-либо претензии к Люсьен я не смел. Она, как любят говорить, была вольна, как птица. Я понимал это, понимал и то, что сам свободен по отношению к ней. И все-таки, чужая подушка и Люсьен - это удар.

Держа в пальцах бритвенный станок, Я ощущаю тепло ее руки, забытое на стальной рукоятке. Это придает мне магических сил и, обдирая вторую щеку, на первой, уже гладкой, я чувствую осторожное прикосновение ее губ.

- Наконец-то! - радуюсь я.

- Опасно оставлять надолго в одиночестве любимых женщин. А в выходные дни и подавно.

- Но как успеть быть с ними всеми и всегда? - в тон ей, ерничая, подхватываю я.

Она мгновенно становится серьезной, поворачивает к себе мое лицо и, заглядывая в глаза, произносит просяще-повелительно:

- Не надо, милый. Только слабый пол имеет право на такой тип кокетства.

- Зачем же им злоупотреблять?

Люсьен меняется мгновенно. В ее глазах уже опять лукавинка.

- Затем, что это действительно опасно.

Я не могу сдержать улыбки. Ни в ком я не уверен так, как в Люсьен. И тут же улыбаюсь еще раз, уже горько: никто не предает нас столь вероломно, как те, в ком мы уверены.

- Как твои дела? Я тебя не видела целую неделю.

- Отлично, - подмигиваю я, а про себя удивляюсь: почему она сегодня говорит не стихами?

- Слыхала, ты ремонт затеял кабинета?

- Когда в гости хоть иногда заходят такие красивые женщины, невольно начинаешь заботиться об убранстве своей обители.

- И шторы новые я с улицы видала...

- Сменил. И полки все покрасил. Да и цветы не так уж редко стол мой украшают...

- И школу там какую-то отрыл... Да, слушай, ну, а как твой приз?

- Почти готов. Вот только в понедельник последнюю осталось визу наложить.

- Ну до чего ж ты странный человек... - Люсьен поводит плечами. - С работы его чуть не гонят, же - ремонты кабинетов, как будто для себя. Но ведь тебе сказали: подыщи другое место для своих дерзаний. И критика твоя уже давно не одному на горло наступила. И все тебя хотят изжить, а нач-по-кадрам...

- Милая девчушка, нач-по-кадрам не столько критику хулит и действия мои, как наши с тобой чувства. Вот эта кость ему дыханье перебила... А что касается всех странностей моих, то будь я чуточку иным, ужель меня б ты так боготворила?