Жизнь цветов коротка

- Нет.

- Да... понимаю. В долгосрочный брак лучше вступать до пятидесяти. В нашем возрасте уже лень заводить эту канитель.

- Юри, скажи откровенно, почему ты вдруг об этом заговорила?

Почувствовав в голосе подруги нотки легкого раздражения, Юри затараторила:

- Я подумала, если ты не собираешься замуж надолго или навсегда, значит, у тебя пока что не будет обременительных домашних обязанностей... Не согласилась бы ты читать лекции у нас в Институте электронного цветосоставления? Погоди, не перебивай, выслушай меня до конца! Знаю, профессионализм тебе претит. Но все же подумай об этом. Просто грех скрывать такое мастерство! Вообще-то я понимаю твое отношение к искусству - это для тебя святыня. Но все же нельзя быть такой пуританкой и максималисткой! Ты и искусство, и больше никого и ничего. Но ведь это же - пустота, вакуум! Ты думала когда-нибудь, какое счастье поделиться своими знаниями, способностями, умением с молодежью? Преподавание дает большую радость. Я и сама не знаю, как бы прожила в наш безумный век, если б каждый день не чувствовала контакта с учениками... Ну ладно, пока. Подумай об этом.

Лина протянула было руку, словно хотела удержать стереоскопическое изображение Юри, но оно побледнело и исчезло. Значит, видеофон уже отключили.

Юри умела красиво уходить. Вот и сейчас сказала все, что хотела, не стала слушать возражений, оставив за собой последнее слово, улыбнулась на прощанье и исчезла.

Глядя на пустое пространство перед видеофоном, где еще секунду назад стояла ее подруга, Лина ощутила смутное беспокойство. Была - и нет ее. Она, Лина, снова в одиночестве... Разве не то же самое испытывает она, когда завершает очередную электронную картину: сначала вдохновение, творческий взлет, а потом - пустота...

Болтовня Юри разбередила ее. Впрочем, подруга недвусмысленно намекала на тоску, которую испытывает художник-одиночка. Но раньше Лина ничего подобного не замечала. Электронный цветочник, покорные клавиши, яркие видения в глубине комнаты. Это было счастье. А за последние два-три года все изменилось. После очередного сеанса - разочарование, а не удовлетворение. Острое чувство тоски, сосущее, как боль под ложечкой. В первое время Лина думала, что все это блажь. Нельзя поддаваться мимолетным настроениям. Разве не в искусстве смысл ее жизни? Разве это может надоесть? Ведь совершенствованию мастерства нет предела... Но, очевидно, предел был. Достигнув вершин мастерства и даже не сознавая этого, Лина заскучала. И тоска, впервые посетившая ее в минуту душевной усталости, заняла прочное место в ее жизни. Да, это Лина понимала.

Но все же - почему? Она всегда считала себя счастливой.

Лина задумалась. Кончики ее пальцев жили собственной жизнью - рассеянно скользили по клавишам, порой нажимали то одну, то другую.

Говорят, в старину искусство икебана для многих было не только наслаждением, но и средством добывания хлеба насущного. Современные критики называют это суровой правдой искусства. Но все это в прошлом... И к Лине не имеет никакого отношения. Ей повезло - она живет в двадцать втором веке.

Ей не хотелось ни двигаться, ни шевелиться. Сидеть вот так и думать. Думать о чем-то и в то же время ни о чем... Но вдруг Лина вздрогнула, ощутив чье-то присутствие. Она обернулась.

У противоположной стены стоял мужчина. Молодой, лет шестидесяти пяти. Лицо, угрюмое, замкнутое, чемто неуловимо знакомо. Как нелепо он одет! Ну да, лет пятьдесят назад, на грани двадцать первого и двадцать второго веков, вдруг возродилась мода двадцатого столетия. В стародавние времена мужчины носили именно такую одежду, страшно неудобную, состоящую из двух частей - рубашка со множеством пуговиц и брюки с хорошо отутюженной, но совершенно нелепой складкой. Помнится, она посмеивалась над этой модой, называя ее "конец света".

- Кто вы? - спросила Лина, хмуря брови. Она привыкла общаться со своими друзьями с помощью видеофона, и присутствие живого человека в комнате раздражало ее. - Как вы сюда попали?

Мужчина молча вынул руки из карманов брюк и скрестил их на груди.

Лина вскрикнула.

- Узнала?

Он улыбнулся, на щеках появились ямочки. Какая чудесная детская улыбка! Лина засмеялась, закивала ему и порывисто шагнула навстречу. Потом вдруг ей стало стыдно, лицо залилось краской. Нельзя все-таки быть такой несдержанной и непосредственной в ее-то годы!

- А ты все такая же, ничуть не изменилась. Спокойная, холодная как мрамор, и вдруг - порыв, буря! И вслед за этим пылающие щеки, краска стыда... Вылитая героиня кинофильма двадцатого века! - мужчина смотрел на нее ласково. У него был приятный голос - бархатный баритон.

- Да, наверно, я все такая же... Как давно это было, ужасно давно... Ты можешь сосчитать, Минору, сколько лет прошло с тех пор? Что-то около пятидесяти...

- Поразительно! Ты помнишь мое имя!

- Вспомнила. Честно говоря, это получилось случайно, вот сейчас. Раньше я пыталась вспомнить и никак не могла... Ведь мы были вместе страшно давно...

- Да, страшно давно и очень недолго - всего полгода, сказал Минору.

И эти слова, преодолев полувековую преграду, вызвали в памяти Лины давно забытые картины. Все обрело удивительную четкость и ясность, словно было только вчера.

Да... тогда Лина не ответила ему ничего определенного. До самой последней минуты так ничего и не сказала. А Мииору предлагал продлить их краткосрочный брак хотя бы еще на год, хотя бы на несколько месяцев, если уж она не согласна на вечное супружество...

И почему так получилось? Она всегда тепло относилась к Минору, даже любила его. Ей было хорошо с ним и тоскливо без него. Но все-таки что-то удерживало ее от решительного шага. Так она ему ничего и не сказала. До самой последней минуты.

Очевидно, в конце концов победила жадеда приключений, свойственная юности. Лина хотела насладиться жизнью в полную меру. Не хотела связывать себя. Она была еще такой молодой не прожила и одной пятой отпущенного человеку стодвадцатилетнего срока. Люди в то время жили взахлеб, подчиняясь сумасшедшему ритму эпохи. А чем Лина хуже других? Ей казалось, что счастье - это постоянная смена впечатлений, никогда не прекращающаяся погоня за наслаждениями. Вечный или даже долгосрочный брак положил бы конец такой жизни.

И она... рассталась с ним. Удрала потихоньку, исчезла, испарилась...

Потом Лина не раз вступала в краткосрочные браки. И не раз бывала счастлива. Ей встречались мужчины, которые давали ей все, о чем может мечтать женщина.

Но, как ни странно, полного удовлетворения она не испытала. Неповторимость и свежесть чувств исчезли в тот день, когда она ушла от Минору.

Возможно, эго подсознательное чувство неудовлетворенности и по сей день мешало ей вступить в долгосрочный брак. Вроде бы все хорошо, но где-то на донышке накапливается горький осадок.

- Ты... сейчас...

Лина замолчала. Она хотела спросить, состоит ли сейчас Минору в долгосрочном или вечном браке, но что-то ее удержало.

Но Минору понял. Он покачал головой:

- Нет, я один...

- Один?.. То есть...

- Ну да, один! Совершенно один... абсолютно один... Я - и больше никого, - сказал Минору, отчеканивая каждое слово своим звучным баритоном.

- Не может быть!

Лина вдруг почувствовала медленно нараставшую холодную ярость. Наверно, он смеется над ней. Специально пришел, чтобы посмеяться. И нарочно так говорит - не говорит, а почти поет.

- Почему же не может быть? Я один...

- А где ты... вообще?

- Как видишь, здесь.

- А чем ты занимаешься?

- Стою перед тобой...

- Перестань паясничать!

Лина сама удивилась резкости своего голоса. Но, как видно, вся боль, вся горечь, которая скапливалась в ней годами, теперь прорвалась наружу, как взбесившаяся вода, вдруг уничтожившая дамбу. Теперь или никогда! Она не хочет, не может отпустить Минору! Если он уйдет, тогда уже ничего больше не останется, совсем ничего. Только горький осадок, разъедающий душу. Она готова на вечный брак или на долгосрочный. Лишь бы он захотел!