Черная неделя Ивана Петровича

Илья Феофилович немного подумал и вызвал с помощью Ксюши двух человек — наездницу Канашкину, которая все равно хотела полюбоваться ясновидцем, и старшего администратора Рубинова, который умел произвести неотразимое артистическое впечатление и обладал исключительно ярким даром неуловимости.

Члены наскоро сколоченной комиссии собрались на редкость быстро минут за двадцать, и тогда Илья Феофилович велел позвать новичка.

За истекший час ожидания Иван Петрович успел растерять изрядную долю оптимизма. Во-первых, ему было очень стыдно перед Ксюшей, которая под умственным рентгеном Крабова оказалась славной девчонкой, по уши влюбленной в цирк и в цирковой народ. Во-вторых, всякий энтузиазм представляет собой субстанцию тонкую и легко растворимую в достаточно емких промежутках времени. Иногда в виде осадка выпадает лишь скромное желание завершить начатое дело, но это желание слабо напоминает исходный порыв.

Аналогичный осадок руководил и действиями Ивана Петровича, когда он перешагнул порог директорского кабинета.

— О чем сейчас думает этот товарищ? — сразу метнул вопрос Илья Феофилович, указывая на солидно покашливающего Рубинова.

Иван Петрович смешался. Старший администратор Рубинов думал, в сущности, о приятных вещах, например, о том, что Канашкина полнеет не по дням, а по часам, что зря он так переживал, когда ее отбил Илья Феофилович, что заказ на паюсную икру будет готов к пяти, а балычок стервец Прокопьев так и не даст…

— Он думает, что товарищ Прокопьев не даст ему балыка, — нашелся Иван Петрович. — Икры даст, а балыка — нет.

— Я протестую, — взвизгнул Рубинов. — На службе я думаю о служебных делах!

И тут Иван Петрович понял, что допустил серьезный просчет. Илья Феофилович бурно загенерировал:

Ах, крокодил! Влез-таки к Прокопьеву. А тот тоже хорош гусь — не мог на прошлой неделе выписать мне пару кило семужки… Значит, икоркой балуетесь, товарищ Рубинов, ясно, ясно…

— Это неприкрытое шарлатанство, Илья Феофилович! — кричал Рубинов, теряя свой стандартный вид заслуженного деятеля. — Можете сами выяснить у Прокопьева. Я ничего такого… А гражданин тут шарлатанит — это же видно.

— Ладно, успокойтесь, — внушительно сказал Илья Феофилович. — Зачем оправдываться? Потом он обратился к Крабову:

— Вы принесли программу вашего номера?

— Какая тут программа? — удивился Крабов. — Зрители выходят, а я угадываю их мысли. Вот и все.

— Это что ж выходит? — подал голос Рубинов. — Любой зритель выходит, и вы любую его мысль перед всеми вслух? Это ж скандал выйдет…

Он запутался в выходах и умолк, так что его озарение насчет положительных производственных характеристик для каждого активного зрителя дошло только до Ивана Петровича.

— Публика на то и публика, — терпеливым тоном наставницы произнесла Канашкина. — Но мы-то должны знать секрет вашего фокуса.

— Вся беда в том, что я и сам не знаю своего секрета, — простодушно ответил ей Иван Петрович. — Наверное, и секрета никакого нет. Угадываю и точка.

— Так не бывает, — широко заулыбался Илья Феофилович. — Точки потом расставляют, на просмотре. Всякий фокус имеет свое объяснение в соответствии с достижениями современной науки и техники. Вы не верите в это?

— Верю, — признался Иван Петрович.

— А раз верите, — совсем уже проникновенно произнес Илья Феофилович, то чего ж вы нас за нос водите?

И ему самому очень понравилась такая твердая позиция в защиту современных достижений.

— Разве сможем мы, ответственные люди, доверить вам общение с многотысячным коллективом зрителей, если вы сами не понимаете природы своего номера? — добавил он отеческим тоном. — А вдруг вы что-нибудь не то угадаете, а?

В голосе Ильи Феофиловича чувствовалась такая многотонная ответственность за коллектив зрителей и престиж вверенного ему учреждения, что Крабова начали разъедать настоящие сомнения — а вправду ли отгадываются эти проклятые мысли, а не занесло ли его в какое-то мистическое течение, подрывающее основы реалистического искусства, и вообще, не спит ли он?

— Посудите сами, — многоопытным соловьем залился Илья Феофилович, посудите сами. Вы приписали товарищу Рубинову совершенно странную мысль по поводу рыбных закусок, а он категорически от этого отмахивается. Удался ли ваш номер?

Илья Феофилович обвел взглядом притихших членов компетентной комиссии и тяжело вздохнул, что должно было выражать заведомо отрицательный ответ.

— Смею уверить, — с издевательской вежливостью произнес он, — нет, не получился! Вообще-то, в природе существует некий Прокопьев, связанный с рыбной гастрономией, но дело совсем не в этом. Не исключено, что Прокопьев даже знаком с товарищем Рубиновым, но дело опять-таки не в этом. Дело в том, что наш зритель, общаясь с вами, должен получить заряд бодрости и, так сказать, оптимизма. А что получил от вас товарищ Рубинов? Что?

Илья Феофилович явно упивался чисто педагогической победой над настырным новичком. В красивых миндалевых глазах Канашкиной замелькали искры искреннего обожания.

— Товарищ Рубинов получил от вас порцию неприятных ощущений, вот что он получил! — продолжал Илья Феофилович. — И я думаю, у товарища Рубинова на весь день испорчено настроение. А разве в этом задача цирка? Разве мы можем культивировать натурализм и интеллектуальный стриптиз? Знаете, кто бывает среди наших зрителей? А вы про рыбную закуску…

Затаенный смак, с которым сделано было последнее замечание, нагнал на Ивана Петровича изрядный аппетит — пришлось даже слюну сглотнуть. «К выходным бы селедочки достать…» — не к месту подумал он.

— Да-да-а, про рыбную закуску, — с хорошо сыгранным сожалением протянул Илья Феофилович, и Крабов понял, что моральное окружение завершилось, и противник приступает к операции на уничтожение. — А дело-то в чем? Вы вот полагали, небось, что одними талантами своими обойдетесь, что актерская подготовка не обязательна? Выскочил на арену, пожонглировал шариками, или льву голову в пасть сунул, или, на худой конец, мысль угадал, и со зрителя хватит, да? А ведь все не так, совсем не так! Будь вы причастны к искусству, вы сто раз подумали бы, прежде чем обозначить вслух мысли того же Рубинова, на репетициях попотели бы, со знающими людьми посоветовались…

Тут Илья Феофилович тяжело, пожалуй, даже осуждающе вздохнул, и лицо его обрело торжественно- ш скульптурное выражение.

— Искусство, знаете ли, в том и состоит, чтоб просветлять человеческую мысль, извлекать из человека все лучшее и подавать это в изящной, артистической, так сказать, упаковке. Именно такое искусство любят, и, сами понимаете, за что ж его не любить? Такое искусство и отличает профессионала от дилетанта, от человечка с кое-какими способностями, однако без дара просветления. Вот и у вас по части указанного дара неважно дела обстоят, совсем неважно…

Представления не вышло. Надо кончать этот балаган. Жаль, что у Рубанова на уме одна икра, не хватает пикантных деталей. Канашкина будет недовольна. И Ирине ничего не расскажешь. Ладно, надо кончать. Пора…

Такой обильный поток директорского сознания уловил Иван Петрович.

«Ах, так, ну, погоди!» — подумал он.

— Илья Феофилович, — дрожащим от обиды голосом сказал Крабов, — не все наши мысли для нас праздник. Я бы мог точно передать вам все, что думал тогда Рубинов, но не хочу этого делать, не хочу говорить вслух, понимаете?

Так, значит, этот пакостник все еще стреляет в сторону Канашкиной. Ай да Рубинов, мало тебе не будет…

От этой директорской генерации Иван Петрович почувствовал себя скотиной. Он шел сюда без малейшей фискальной цели, вовсе не имея в виду подгадить Рубинову или подтолкнуть Илью Феофиловича к сведению счетов. Он шел сюда с единственным намерением — показать свое искусство проникновения в чужие мысли и, может быть, попроситься на работу. Получалось же черт знает что — какой-то византийский вариант. Каждый его шаг приводил к тем или иным неприятностям и для него и для окружающих. И тут Иван Петрович решил, плюнув на все моральные проблемы, пустить в бой тяжелую артиллерию. Он отдал Илье Феофиловичу четкий приказ — принять на работу.