Черная неделя Ивана Петровича

— Ни в коем случае! — завопил Фросин, снова превращаясь в вечно нахмуренного грозного базилевса и резко нажимая на большую красную кнопку звонка. В зал ворвалась целая толпа стражников с грозными кувалдами наперевес, а впереди бежал рецидивист Вася с автогенным аппаратом в форме шмайсера.

«Значит, меня уничтожат вовсе не латиняне, а, так сказать, свои же, удивленно подумал Иван Петрович. — Вот и верь после этого историческим фильмам…»

Звонок кричал все надрывней, и Иван Петрович почувствовал, что неведомая сила, которая несомненно ассоциировалась с силой Архимеда, выталкивает его из зала куда-то вверх. И даже забронзовевший Пегас ожил и слабо взмахнул крыльями, словно пробуя эти давным-давно затекшие атавистические конечности…

Твердая рука Анны Игоревны стягивала с Ивана Петровича одеяло.

— Вставай, Ванюша, вставай, — приговаривала она, — уже и будильник отзвонил. Я тебе чаек приготовлю.

«Константинополь падет потому, что я не завершил свою работу, мелькнула у Крабова совершенно дурацкая мысль. — Ну и идейки у этих византийцев… Впрочем, при таких мурцуфлах нечему удивляться».

Чай был свежезаварен и вкусен, как никогда, и у Ивана Петровича даже осталось несколько минут для сладкого утреннего перекура. Это казалось превосходным предзнаменованием в решающий для Ивана Петровича день, каковым и была данная пятница.

Да, наступила решающая пятница, и все устремления, посетившие Ивана Петровича после путешествия к своевольным византийцам, связали его с цирком, а конкретно — с комиссией Ильи Феофиловича.

К этому событию Иван Петрович готовился весьма тщательно — он заранее выговорил себе библиотечный день с одиннадцати часов. Подобной формой творческого отпуска он пользовался очень редко, даже реже одного законного раза в месяц, и систематическая скромность оказалась в данном случае как нельзя кстати.

По пути в цирк Крабова охватил странный духовный озноб — особое состояние, знакомое всем, когда-либо участвовавшим во всякого рода творческих конкурсах. Мерещилась респектабельная толпа корифеев арены, тщательно анализирующих каждую деталь крабовского выступления, делающих убийственно точные замечания и, наконец, дружно голосующих за беспрепятственный допуск Крабова — по какой там у них принято: первой или второй форме! — в храм искусства. В главном, то есть во владении телепатией, Иван Петрович был полностью уверен. Разъедала его только одна проблема — почему он, свободно читая чужие мысли, никогда и никому не внушает свои.

«Да ведь я и не пробовал этого», — вспомнил он и ужасно удивился.

Как не дойти до идеи прямого эксперимента! Неустранимая привычка всегда и во всем следовать внешним внушениям? Возможно, однако теперь Иван Петрович настроился. Он метнул взгляд на соседку, сидящую впереди, и мысленно приказал ей повернуться и попросить у него лишний талончик.

Цветущая дама опасного возраста действительно повернулась и попросила у Ивана Петровича талон. Это было уже слишком. Крабова мгновенно переполнила волна восторга перед самим собой, вернее, перед собственным могуществом. Волна затопила его по уши, и он сидел, хлопая ресницами и не соображая, что невежливо надолго задерживать даму в неудобном повороте.

Собственно, талонов у Крабова не было, он постоянно пользовался проездным билетом, разумеется, к обоюдной выгоде — своей и автобусного парка. Дама секунд тридцать бессмысленно пялилась на Крабова, но потом вспомнила, что талоны ей совершенно ни к чему, что она тоже взаимовыгодный пассажир. Она фыркнула, покраснела и отвернулась.

Что это со мной творится? Зачем талоны? Совсем эта Людка до сумасшествия доведет…

Такой сигнал тревоги принял Крабов и через некоторое время узнал, что Люда — ее дочка, вздумавшая в неполные восемнадцать лет женихаться, да было б с кем, а то с каким-то сопливым студентом-первокурсником, живущим на хилую стипендию в общежитии и, конечно, мечтающим о прописке на невестиной жилплощади. Теперь дама и ее супруг в трансе, не знают, что делать, а дурная Людка, кажется, перестаралась и зашла слишком далеко — черт бы побрал эти поездки на картошку! — и вот приходится принимать срочное и очень ответственное решение…

Крабову стало по-настоящему неудобно. Лезть со своими глупыми экспериментами в момент большого семейного горя — разве не верх бестактности?

Но, с другой стороны, он горько пожалел, что не знал раньше о новой грани своего дарования, ох, как пригодилось бы ему это во время путешествия в Византию.

«Я внушил бы крестоносцам, чтобы они устроили свою Латинскую империю где-нибудь в Сахаре, — думал он, — а Алексея V заставил бы организовать жизнь Византии по-новому, во всяком случае, без выкачивания чужих мыслей и без пыток. А главное — внушить Мурцуфлу, что время не такая уж безнадежная клетка, что рано или поздно оно распахивается и впускает в себя лучи будущего, высвечивающие правду. Вся задача в том, чтобы разгадать сочетание этих лучей и не поверить в существование черного света, способного укрыть наши истинные дела и мысли».

И еще представилась Ивану Петровичу волнующая сцена — как он заставляет Фросина с чистой бескозырной десятерной на руках заказать мизер, лучше, конечно, втемную и на бомбе, и тот, мысленно выстраивая всевозможные матюгальные конструкции, пытается всучить кому-нибудь хоть одну взятку, пытается и не может, и тузы хитро подмигивают ему зрачками четырех руководящих мастей. И в этот момент Фанечка подходит к столу и начинает вести себя аморально — публично целовать Михаила Львовича Аронова в затылок, а Семен Павлович швыряет свои карты и осознает мгновенным озарением, стоящим вне всякой логики, что неправильно заказал свою жизнь, и недобор ему гарантирован независимо от того, пострадает или нет будущее благосостояние Фаины Васильевны.

К чести Ивана Петровича надо сказать, что данная несколько непорядочная сцена, родившаяся в его перегруженном воображении, должна была дополниться чем-то очень важным и неприятным, относящимся к нему лично, и дополнение не состоялось по единственной причине — автобус подошел к заветной остановке, откуда начиналась его финишная прямая в большое искусство.

Цирк встретил его просто и по-деловому. Вахтерша, выяснив, что он назначен к директору, приветливо ему кивнула, а Ксюша сообщила, что Илья Феофилович задерживается и надо немного подождать.

Иван Петрович расстроился, ибо мог рассчитывать на все, кроме такого поворота. Его энтузиазм требовал немедленного выхода. Он бесцельно скользил взглядом по афишам и графикам на стенах, пристально разглядывал секретарь-блондинку, пока не осознал, что она заслуживает очень серьезного внимания. Попросту говоря, во внешности Ксюши не было ни одного изъяна, и в одежде, пожалуй, тоже. Крабов не выдержал и проделал адский эксперимент, при воспоминаниях о котором ему впоследствии не раз приходилось краснеть. Он мысленно приказал Ксюше посильней подтянуть юбку. Она повиновалась даже чрезмерно, и Иван Петрович, убедившись в совершенстве ее длинных ног, получил от нее дикую порцию самокритики. Обругав себя последними словами, Ксюша вскочила и исчезла из приемной до самого прихода Ильи Феофиловича.

Илья Феофилович вошел в приемную, вздрогнул при виде Крабова и многозначительно сказал:

— Да-да…

Потом, открывая дверь кабинета, добавил:

— Минутку, сейчас я вас приму.

Откровенно говоря, назначая Крабова на пятницу, Илья Феофилович и думать не думал, что тот явится, и никакой комиссии устраивать, разумеется, не собирался. В цирк обращается не так уж мало домашних умельцев, воображающих, что они корчат очень смешные рожи или ходят по канату. Если каждого из них пропускать через более или менее компетентную комиссию, то нетрудно подсчитать, что все лучшие цирковые силы, включая гардеробщиков и уборщиц, должны будут по двадцать пять часов в сутки непрерывно заседать в упомянутых комиссиях. С этой точки зрения, предубеждение Ильи Феофиловича очень легко понять. С другой стороны, первая встреча с Крабовым не могла не оставить суровый след в его душе. Ибо разоблачение загашника Илья Феофилович не мог представить иначе, как в тесной связи с происками нечистой силы — то, что не удавалось сделать даже всеведущей Ирине Сергеевне, не могло получиться ни у кого из простых смертных.