Меж трех времен

Остановившись у зарешеченного оконца, я увидел внутри будки усатого мужчину в котелке и с трубкой. Я толкнул по деревянной стойке плату, о которой напомнила мне Джулия, - медный цент, истертый до блеска от долгого хождения по рукам, и мужчина произнес традиционное: «Спасибо, сэр». Пройдя вверх еще сотню ярдов или около того, я миновал оставшуюся далеко внизу береговую линию и вышел на длинный, пологий, великолепный изгиб нового моста через Ист-Ривер.

Далеко впереди чернела на фоне темного неба гигантская готическая каменная громада Бруклинской башни, а рядом со мной, расходясь восхитительным веером, отчетливо и ясно выделялись пряди опорных тросов, словно полосы лунного света. Я шагал вдоль перил, и мои шаги гулким эхом отдавались на деревянном настиле, а далеко внизу густо чернела река, обрызганная золотисто-желтой световой рябью. Я не мог разглядеть отсюда воду, но мысленно представлял ее себе очень даже хорошо - все та же Ист-Ривер, непрозрачная и грязная, бесцветная, тусклая и ленивая. Далеко на юге я сумел различить черный, тускло освещенный силуэт судна - то ли буксира, то ли баржи.

Примерно на середине немыслимо длинного моста, где тяжелые опорные тросы опускались ниже всего, я присел на край скамьи, развернулся и стал глядеть сквозь перила на реку. Минувшим днем конки и прочий гужевой транспорт текли по мосту нескончаемым потоком. Пешеходы беспрерывно шли по той же самой дорожке, уплатив тот же цент за вход на мост. Если не считать количества лодок, вид и сейчас остается почти таким же. Глядя на реку, я думал о других временах, о вечерах и ночах, когда я смотрел на ту же реку, на те же громадные башни моста, на те же расходящиеся веером тросы. Это место и все, что его окружало, существовали здесь и сейчас... так же, как существуют много десятилетий тому вперед: истинная «калитка», часть обоих времен, принадлежащая каждому из них и существующая в каждом. И вот, сидя на скамье, я начал думать о будущем, стараясь вспомнить время, в которое хотел переместиться, почувствовать его вкус и суть.

Это было проще, чем пытаться увидеть и ощутить никогда не виденное прошлое - как было со мной, когда я впервые попытался перейти в девятнадцатый век. Сейчас я знал будущее, в которое стремился. Я ведь наблюдал его, я был его частью, я знал, что оно существует. На мостовой, снизу от дорожки, по которой я поднялся на мост, послышалось, приближаясь, мерное цоканье копыт, и я увидел крытый поставочный фургон, увидел, как подпрыгивают от тряски огоньки боковых фонарей; я смотрел, как крыша фургона постепенно исчезает из виду, слышал, как затихают, удаляясь, дребезжанье кузова и цокот копыт. А потом уже я сидел, просто глядя на доски под ногами и вновь обретая ощущение моего родного времени: я позволял Нью-Йорку конца двадцатого века - сценкам, картинам, воспоминаниям - возникать в мозгу; я не старался вызвать их силой - просто не мешал им проявляться. Я видел себя бегущим под дождем от автобусной остановки к рекламному агентству, где когда-то работал. И тотчас в памяти всплыла моя чертежная доска, а вслед за ней - вид из окна рядом с ней, знакомый вид на Пятьдесят четвертую улицу. А этот вид, в свою очередь, вызвал все новые и новые мысли о днях и людях моего времени. О квартирке на Лексингтон-авеню, тесной, шумной и плохо освещенной - она мне помнилась даже слишком хорошо. О маленькой закусочной на другой стороне улицы, где я имел обыкновение завтракать. О прачечной самообслуживания. О кинофильмах...

Они существовали, мое родное время и его ощущение; я их не забыл. И вот я приступил к применению почти беспроигрышного метода, который мне довелось так хорошо изучить. Для множества людей самогипноз невозможен, но для некоторых не так уж и труден; его успешно применяют в самых разных целях. А уж я-то был куда как искушен в самогипнозе. Сидя на скамейке, совершенно расслабившись и бездумно уставясь на реку, я применял знакомый мне метод, чтобы вынудить текущее время, мою жизнь здесь, в девятнадцатом веке... замереть. Замереть, затихнуть, сжаться. Сократиться до микроскопических размеров и уйти в небытие. И скоро ко мне пришло странное неописуемое чувство медленного течения, знакомый долгий миг забытья меж двух времен.

Я встал, повернулся лицом к Манхэттену, полуприкрыв веки и упорно глядя вниз, на темный дощатый настил. Еще не подымая глаз, я мысленно уже нарисовал в воображении рвущийся вверх, сияющий огнями Нью-Йорк двадцатого столетия. Затем я быстро вскинул голову, моргнул, чтобы прояснилось в глазах, и остолбенел.

Не вышло! Передо мной, залитый лунным сиянием, лежал все тот же низкорослый старый город, который я хотел покинуть этой ночью, только сейчас совершенно темный, если не считать мерцающих кое-где искорок света от газового рожка или керосиновой лампы, и черные шпили церквей вонзались в небо, подкрашенное желтизной. А за низкими крышами на той стороне острова я различал отражение этого же неба в водах Гудзонова залива. И первым моим чувством была... бурная радость! Я не мог больше сделать этого, я потерял свою способность! И волен теперь спуститься с моста в город, к Джулии, Вилли, Пирату - назад в тот мир, который я люблю всем сердцем и где хочу остаться навеки.

Но я не сделал этого. Потому что знал - знал, что я натворил. Знал, что саботировал собственные старания, думая о самых тусклых и тоскливых сторонах моей прежней жизни, о том, что было мне не по душе, к чему я не хотел возвращаться. И потом сидел, осознавая частью своего разума, как другая его часть пытается совершить задуманное, не отдаваясь во власть будущего и лишь делая вид, что приняла и ощутила его. А по существу, я желал провалиться, потому что не хотел уходить в будущее, потому что боялся... Чего? Я и сам не знал. Того, что мог обнаружить, вернувшись в двадцатый век. Боялся Проекта.

Но я не мог позволить себе прошмыгнуть украдкой назад, домой, хорошо понимая, что именно натворил. И я подошел к перилам, прочно оперся о них локтями, скрестив на груди руки, и стал смотреть в черноту ночной реки. И вновь позволил воспоминаниям свободно всплывать из памяти, обретать остроту и явственность - но это были уже не видения унылой квартирки или работы, которую я терпеть не мог, не картинки времен моего одиночества, нет, это были другие воспоминания, которые я до сих пор подавлял.

Они приходили помимо моей воли, просто возникали сами по себе, словно я смотрел какой-то странный фильм. Я видел, как мы вчетвером сидим на Пятой авеню, на громадной широкой лестнице... да, на лестнице музея «Метрополитен». Видел гигантское бело-голубое знамя в пятидесяти футах над нами, поперек фасада. Мы сидели летним воскресным утром намного ниже знамени, удобно расположившись на ступеньках, и ждали, когда музей откроется. Сидели, болтали о пустяках и шутили, никуда особенно не спешили, наслаждались солнцем и самим днем. Да, именно так.

И... ну конечно же, Гринвич-Виллидж. Мы бродили там чудесным благоуханным вечером... с кем? С Грейс Вундерлих? Ну да, так оно и было - мы шли себе рядом, бесцельно, сливаясь с ленивой толпой, мимо баров, магазинчиков, кафе... и все окна и двери были распахнуты настежь, и воздух был наполнен звучанием множества голосов.

А вот сюрприз: я быстро шагаю в полдень по тротуару Второй авеню, воздух сырой и жаркий, тротуары переполнены прохожими. Но я иду стремительно, рассекая толпу на тротуаре, словно рыба - чащу водорослей, плечи изгибаются, бедра чуть покачиваются в такт ходьбе: нырнуть между людьми, скользнуть мимо, податься вперед... Отчего же сейчас, стоя в темноте, я улыбаюсь этому видению? Потому что это было забавно: я применял способ, особо изученный мною, - способ быстро передвигаться в нью-йоркской толпе. Глупо... но я улыбаюсь.

А вот я стою в очереди на тротуаре Восьмой улицы, перед кинотеатром «Плейхауз», вместе с Ленни Хайндсмитом, приятелем-художником. Мы стоим, засунув руки в карманы, сутулясь под тяжестью сырого, то с дождем, то с туманом, вечера, а ждать еще двадцать минут, и мы дружно сетуем на все эти неприятности. Скучно, занудно, не стоит того, а не пойти ли нам отсюда... но мы не трогаемся с места. Ждем своей очереди, чтобы увидеть восстановленный фильм, о котором я читал и слышал всю свою жизнь, который сняли прежде, чем я родился. И, сетуя, я тем не менее продолжаю стоять, в душе самодовольно счастливый тем, что нигде больше в мире не смог бы сделать именно этого.