Рифтеры (Сборник)

Рифтерша плавает в темноте, ее силуэт подсвечен сла­бым светом, сочащимся в иллюминаторы. На ней черная как нефть вторая кожа, которую по праву можно счи­тать особой формой жизни – чудо термо‑ и осморегуляции. Она не дышит. Двух женщин разделяет стена, от­гораживающая океан от воздуха, взрослую от подростка.

Переговариваются они через устройство, прикрепленное изнутри к иллюминатору в форме слезы – нашлепка раз­мером с кулак передает колебания фуллеренового плек­сигласа акустическому приемнику.

– Ты говорила, что зайдешь, – говорит Аликс Роуэн. Проходя через перегородку, ее голос становится дребез­жащим. – Я добралась до пятого уровня, столько бону­сов собрала – жуть! Хотела тебе все показать. Запаслась шлемофоном и все такое.

– Извини, – жужжит в ответ Кларк. – Я заходила, но ты еще спала.

– Так зашла бы сейчас.

– Не могу. У меня всего пара минут. Тут кое‑что слу­чилось.

– Что такое?

– Один человек ранен, его вроде бы кто‑то укусил, и мясники переполошились насчет инфекции.

– Какой инфекции? – спрашивает Аликс.

– Возможно, никакой. Но они хотят устроить каран­тин – просто на всякий случай. Насколько я понимаю, обратно меня так и так не пустят.

– Делают вид, будто от них что‑то зависит, да? – усмехается Аликс, и линза иллюминатора забавно иска­жает ее лицо. – Знаешь, им очень, очень не нравится, что не они тут командуют. – И с удовольствием, ко­торое, вероятно, относится скорее не к корпам, а ко взрослым вообще, она добавляет: – Пора им узнать, каково это.

– Меня это не радует, – неожиданно говорит Кларк.

– Переживут.

– Я не о том, – качает головой рифтерша. – Просто я... Господи, тебе же четырнадцать. Тебе не место вни­зу... я это к тому, что тебе бы сейчас наверху нежничать с каким‑нибудь р‑отборщиком...

– С мальчиками? – фыркает Аликс. – Это вряд ли.

– Ну, тогда с девочками. Так или иначе, тебе бы сей­час на волю, а не торчать здесь.

– Лучшего места для меня не найдешь, – просто отвечает Аликс.

Она смотрит в окно, за три сотни атмосфер сразу – подросток, на всю жизнь запертый в клетке холодного черного океана. Лени Кларк все бы отдала, чтобы ей было чем возразить.

– Мама об этом не хочет говорить, – помолчав, про­должает Аликс.

Кларк остается безмолвна.

– О том, что произошло между вами, когда я была маленькой. Люди болтают о всяком, когда ее нет рядом, так что я кое‑что подслушала. Но мама молчит.

«Мама добрее, чем можно было ожидать».

– Вы были врагами, да?

Кларк качает головой – бессмысленный и невидимый в такой темноте жест.

– Аликс, мы просто ничего не знали друг о друге до самого конца. Твоя мама просто хотела предотвратить...

«...то, что все‑таки случилось.

То, что я пыталась начать».

Речь – это так мало. Ей хочется вздохнуть. Заорать. Все это недоступно здесь, со сплющенными легкими и желудком, с накачанными жидкостью полостями тела. Она может только говорить – монотонная пародия на голос, жужжание насекомого.

– Это трудно объяснить, – равнодушно и бесстрастно передает вокодер. – Тут словом «враги» не отделаешься, понимаешь? Там было и другое, фауна в сети тоже де­лала свое дело...

– Это они ее выпустили, – упорствует Аликс. – Они это начали, а не ты.

Под «ними» она, конечно же, имеет в виду взрослых. Вечные противники, предатели, испортившие все, что возможно, для следующего поколения. И тут до Кларк доходит, что Аликс не причисляет ее к отвратительному заговору взрослых – что Лени Кларк, Мадонна Разру­шения, каким‑то образом приобрела в сознании этого ребенка статус почетной невинности.

Ей больно от этого незаслуженного отпущения грехов. В нем чудится нечто отталкивающее. Но ей не хватает духа поправить подружку. Она выдавливает из себя лишь бледную неуверенную поправку.

– Они не нарочно, детка. – Кларк грустно хмыка­ет – звук выходит, как от трения наждачной бумаги. – Никто‑никто тогда не делал ничего нарочно, просто все так сложилось.

Океан вокруг нее стонет.

Этот звук – нечто среднее между призывом горбатого кита и предсмертным криком гигантского корабельного корпуса, лопающегося под напором воды. Он наполняет океан и частично проникает в переговорное устройство. Аликс недовольно морщится.

– Терпеть не могу этого звука.

Кларк пожимает плечами, в душе радуясь, что разго­вор прервался:

– Ну, у вас, корпов, свои средства связи, у нас свои.

– Я не о том. Я про эти гаплоидные звенелки. Гово­рю тебе, Лени, он просто ужасный тип. Нельзя доверять тому, кто способен издавать такие звуки.

– Твоя мама ему вполне доверяет. И я тоже. Мне пора.

– Он убивает людей, Лени. И я не только про папу говорю. Он многих убил. – Тихое фырканье. – Об этом мама тоже никогда не говорит.

Кларк подплывает к иллюминатору, прощально рас­пластывает ладонь по освещенному плексигласу.

– Он дилетант, – говорит она и шевелит ластами, от­плывая в темноту. Голос вопит из рваной пасти в морском дне, из древнего базальтового тоннеля, набитого механиз­мами. В юности эта пасть извергала непрерывный раска­ленный поток воды и минералов – теперь лишь изредка рыгает. Мягкие выдохи покачивают механизмы в глотке, раскручивают лопасти, свистят в трубы, заставляют ме­таллические обломки биться о каменные. Голос настойчи­вый, но ненадежный, поэтому Лабин, когда устанавливал колокола, предусмотрел способ запускать их вручную. Он раздобыл резервуар от негодного опреснителя и добавил к нему тепловой насос из той части «Атлантиды», которая не пережила восстания корпов. Открой клапан, и горячая вода хлынет в отверстие, проколотое в гортани гейзера. И машинка Лабина, терзаемая кипящим потоком, заво­пит во всю глотку.

Призывный звон похож на скрежет ржавых жерновов. Он настигает плавающих, беседующих и спящих рифте - ров в черном, как тепловая смерть, океане. Отдается в самодельных пузырях, разбросанных по склону – в ме­таллических трущобах, освещенных до того тускло, что даже в линзах они кажутся серыми тенями. Звук бьет в блестящую биосталь «Атлантиды», и девятьсот ее за­ключенных немного повышают голос или увеличивают громкость или нервно мычат себе под нос – лишь бы его не замечать.

Часть рифтеров – те, что не спали, оказались по­близости и еще остались людьми – собирается на звук колокола. Зрелище почти шекспировское: круг левитиру­ющих ведьм на проклятой темной пустоши: глаза горят холодным светом, тела не столько освещены, сколько обозначены голубыми угольками механизмов на дне.

Все они согнуты, но не сломлены. Все ненадежно ба­лансируют в серой зоне между адаптацией и дисфункци­ей, порог стресса у них за годы страданий поднялся так высоко, что хроническая опасность стала просто свой­ством среды, не стоящим упоминания. Их отбирали для работы в таких условиях, но их создатели вовсе не ожида­ли, что им будет здесь хорошо. Так или иначе, они здесь, вместе со всеми знаками отличия: Джелейн Чен с ее ро­зовыми пальцами без ногтей, саламандрой воспрянувшая после перенесенных в детстве ампутаций. Дмитрий Алек­сандр, священник‑наживка из той постыдной закатной эпохи, когда папа еще не бежал в изгнание. Кевин Уолш, необъяснимо возбуждающийся при виде кроссовок. Со­брание декоративных уродцев, не способных выносить телесный контакт, психи, уродовавшие себя, поедатели стекла. Все раны и дефекты надежно укрыты подводной кожей, все патологии скрыты за единообразием шифров.

И они тоже обязаны даром речи несовершенному ме­ханизму.

Кларк призывает собрание к порядку вопросом:

– Джулия здесь?

– Она присматривает за Джином, – жужжит сверху Нолан. – Я ей все передам.

– Как он?

– Стабилен. Все еще без сознания. На мой взгляд, слишком долго.

– Его за двадцать кэмэ волокли с кишками наружу – чудо, что еще жив, – вклинивается Йегер.

– Да, – соглашается Нолан, – или Седжер специ­ально держит его под наркозом. Джулия сказала...

Кларк перебивает:

– Нам разве не поступает телеметрия с той линии?