Тени большого города

ь, а то съедят, как чижика. Но мы чирикали, несмотря на то, что стуколка, прежде презираемая, процвела повсеместно. Те, чьей тени мы не смели касаться, они тоже чирикали, хотя их чириканье казалось орлиным клёкотом, доносящимся с высот кавказского столпа. Ох-ох, как мы трепетали этого чириканья! Зато теперь -- хо-хо! -- когда он здесь, в одной параше со мной, приблизился час моего торжества. Я могу спросить: "Кто виноват?" -- и ответить: "Он!" -- огрызок пальца снова уставился в сторону Андрюшечки, который словно усох при этих словах. -- Я могу спросить: "Что делать?" -- и гордо ответить: "Снять штаны и бегать!"

Оратор окинул слушателей победным взором, и, подтверждая его слова, сверху донёсся оглушительный грохот, словно вся вселенная обратилась в один мусорный бак, крышка которого рухнула вниз, поразив двор громом оцинкованного железа.

-- Кажется, дождь начинается, -- буднично объявил щуплый. -- Собирайся, юноша, пора!

-- Ага, -- произнёс Авалс краткий палиндром согласия.

-- Если что -- заходи. По чётным дням мы здесь почётные гости. А по нечётным, извиняйте, мусор вывозят.

-- И всё-таки, как вас зовут? -- спросил Авалс, вставая.

-- Имя мне -- легион! -- важно ответил плюгавый. -- Я фига, которая не имеет тени, потому что её никогда не достают из кармана. Я тот, кто брюзжит по утрам в сортире, но служит, наводя макияж на мерзость бытия. Педикюр моё призвание. Так что можете смело называть меня Номис Рёфаук -- не ошибётесь!

Первые крупные капли шлёпнулись на горячий асфальт, обратившись в пятна сырости -- грязную тень чистой дождевой воды.

-- Пошёл! -- обкомовским басом рявкнул мясник Андрюша, и Авалс ринулся в дождевую муть, провожаемый напутственными заклинаниями Рёфаука:

-- Гон ног! Топ-пот! Сила лис! Вихрь -- ам атлета, а тел там -архив! -- последнее было выше понимания Авалса, но сил добавило преизрядно, так что понёсся он вихрем, словно атлет, которому ещё далеко до списания в архив.

Видали ль вы июньскую грозу в Петербурге? Нет, вы не видали июньской грозы в Петербурге! Город уже не старается казаться старинной литографией, он больше напоминает гуашь, забытую растяпой живописцем под всесмывающими струями грозы. На окраинах, которые делают Петербург самым зелёным из всех мегаполисов, вода жёлтая от пыльцы цветущих деревьев, а в центре просто мутная, закручивается водоворотами у стоков, несёт бумажки, обёртки, окурки -- всякий сор, демонстрирующий, как мало осталось в городе коренных петербуржцев.

Дождь льёт, как из ста сорока вёдер. Ветер бьёт порывами, разом со всех сторон, так что трубный ангел в Петропавловской высоте изнемог вертеться на своём подшипнике и не знает, что трубить: зорю или отбой.

Вода хлещет отовсюду, водосточные трубы говорливо захлёбываются, не успевая выплёскивать дождь на потрясённый тротуар. В такие минуты северной Венеции и впрямь грозит актуализация идиотизма: жёсткий и прямой Литейный обратился в широкую реку, каналы хлынули к решёткам, ещё усилие, и город всплывёт,