Седьмая невеста

Ровно в полдень узников кормили. Кусок хлеба, апельсин и кружка воды - все, что получал евнух за целый день. Он отощал - если можно так сказать про толстого как свиноматка скопца; жиры его обвисли, щеки тоже; живот утробно урчал, требуя пищи - под эту музыку Бандурин засыпал, под неё и пробуждался. Не раз приходили в голову его преступные мысли вроде похищения апельсина у бледно-зеленого и потому очень противного заимодавца, который даже из нехитрой темничной еды умудрялся сэкономить кусочек с целью затем продать его собратьям по несчастью. А так как ни один пленник здесь ничем не владел, кроме собственной одежды, её и отдавали в обмен на крошечный, с пол-ладони ломоть хлеба, апельсинную дольку, глоток воды. Зачем приговоренному к казни ростовщику понадобилась одежда - Бандурин понять не мог, но все же и он однажды снял с себя роскошные туфли с загнутыми вверх носами и молча сунул их в костлявые руки, получив взамен хлебную корку и тут же с жадностью её проглотив. На воровство он так и не решился.

Пошел всего пятый день пребывания скопца в темнице, но ему казалось, что минуло уже не меньше луны - однообразие не тяготило его, но пугало. Жизнь словно замерла. Без солнца, без луны, в застоявшемся смрадном воздухе подвала пленники ощущали себя уже на тропах Ущелий, но если бы судья предложил им заменить казнь пожизненным заключением, они согласились бы не раздумывая. Умирать не хотел никто. Пожалуй, один Бандурин, все больше и больше погружавшийся в собственные мысли, о предстоящей казни думал без содрогания: не представляя тело свое отдельно от головы, он твердо верил в справедливость небес, которые узрят в душе его мир и отведут руку палача. Думы сии были приятны; евнух даже прослезился, представляя свою беседу с богами и дальнейшее существование под их охраной; растревоженная фантазия начала наконец работать, и узник увлекся долгими дружескими разговорами с самим Хафизом, что полюбит его, конечно, больше Кумбара и Гухула, посещениями храмов Тарика и мерселе Аххада, где жрецы будут устремляться к нему с вопросами и просьбами дать умный совет...

Постепенно Бандурин весь ушел в спасительные мечты, не забывая при том из живых одного только Диниса: ему он отводил почетное место рядом со своей особой, его знакомил с Хафизом и жрецами, с ним выходил в народ и на его глазах судил, мирил и наказывал.

Соседи беспокоили скопца все меньше и меньше. Он попросту не замечал их, этих ничтожеств, не достойных и короткого взгляда почтенного и уважаемого всеми евнуха. Стражник, подающий ему очередной жалкий пай, не удивлялся отсутствующему виду пленника - за время долгой службы он встречал много таких же, отвергнувших реальность и заменивших её бесполезными фантазиями. Потом, когда по велению судьи они все же, вопреки ожиданию, отправлялись в Ущелья, пелена падала с глаз, и они, словно проснувшись, начинали страшно вопить и биться в припадке ужаса у ног палача. Боги не желали им спасения, и только, наверное, стража темницы знала - боги и не видели этих несчастных, занятые то ли более важными делами, то ли вообще забывшие о рабах своих на земле.

Между тем приближался Байо-Ханда - день казни особо опасных преступников, назначенный на конец луны. Глашатаи напоминали о нем народу каждое утро, так что зрителей ожидалось немало. Все бледнее и мрачнее становились узники, все светлее делалось на душе старого скопца. Он стоял на самом пороге безумия, и, как прочие, ему подобные, страстно желал лишь одного: поскорее сделать последний шаг - в эту бездну, где ничто уже не потревожит его покоя и тишины.

*

На половине невест было сумрачно. Даже благозвучная, чуть печальная музыка Диниса не обращала девушек к светлым думам. Привычное течение их жизни нарушилось; дни, полные приятных забот и пустых разговоров, остались в прошлом, и сейчас им казалось - навсегда. Страх, особенно жуткий душными, черными Агранскими ночами, сковывал их кроткие души; маленькие сердечки бились с непривычной силою, и каждый шорох, каждый случайный посторонний звук отзывался в них сначала сосущей пустотой, а потом барабанной дробью.

Древний Мальхоз - евнух, приставленный к императорским невестам вместо Бандурина, был совершенно глух, мал ростом и немощен, так что на его помощь рассчитывать не приходилось. И ни на чью помощь рассчитывать не приходилось, ибо после страшного убийства Алмы вся стража переместилась поближе к покоям Хафиза, что находились на другой половине дворца. С невестами же, кроме Мальхоза, был только юный Динис - днем, а ночью возле дверей густо храпел толстый старый стражник, коего никакими силами нельзя было разбудить. Однажды Ийна вышла к нему перед самым рассветом, напуганная стрекотаньем цикад и павлиньими воплями, но как ни трясла его, как ни щипала, он даже не пошевелился.

Забытые всеми, девушки целые дни проводили в тягостном молчании. Только самая младшая и смешливая - Хализа - как-то скрашивала эту странную жизнь. Легкий нрав её не выдерживал ни долгого страха, ни долгой тоски. Стараясь хранить на тонком свежем личике своем такое же скорбное выражение, как у остальных, она молча вышивала или смотрела в окно, и все же порой не выдерживала: то, что-то вспомнив, тихонько прыскала в кулачок, а то и вовсе разражалась звонким заливистым смехом. Товарки отвечали ей укоризненными взглядами, шикали, покачивали головами, и Хализа в смущении замолкала - с тем, чтобы через пару-другую вздохов снова пискнуть и захихикать. Так и теперь. Вдруг замерев с иглою в нежных пальчиках, она ахнула, повалилась на тахту и затряслась от беззвучного смеха. На этот раз не выдержала и Мина. Возмущенно поглядев на Хализу, она, неожиданно для самой себя, всплеснула руками и тоже захохотала, с каждым мгновением чувствуя, как уходит несвойственная и ей тоска и облегчается душа.

- Глупые курицы! - вскричала Баксуд-Малана, раскрасневшись от негодования. - Замолчите!

Но было уже поздно. Словно освобождаясь от чуждого их возрасту тяжелого молчания, все девушки с великой радостью подхватили этот бессмысленный, но весьма и весьма приятный смех. В конце концов даже Баксуд-Малана, самая старшая и самая рассудительная, не смогла удержаться от тихого - в платочек - хихиканья. Щеки красавиц заалели, глаза заискрились; в добром порыве кинувшись друг к другу, они завалились в кучу-малу и началась прежняя, такая милая детская возня.