Единоборец

и выбирает нужное направление.

– Я уже ввела координаты, – сообщает Клара. – Лететь долго, около четырех часов. Вдоль трасс было бы намного дольше.

– Сколько времени у тебя осталось?

– Не у тебя, а у нас. Почти двадцать один час. Нет, двадцать один час и семь минут. То есть, целых семнадцать часов в запасе. Мы успеваем. Пока можешь отдохнуть. Самое трудное ты уже сделал.

Я следую ее совету и закрываю глаза. Я хочу заснуть, но долго не могу. Что-то неправильно, вот только не могу понять что.

Когда я просыпаюсь, снежная крупа тарахтит о стекло кабины. Машина идет в слепую, внутри облака, а мягкий желтоватый рассеянный свет делает кабину уютной. Клара спит на заднем сиденье, и я перебираюсь к ней. Глажу ее по щеке, и она улыбается во сне. Что-то не так с одним из нас. Мне кажется, что глажу нее ее, а куклу, вроде одной из тех, что видел сегодня в подземелье. Отчего-то это на меня сильно подействовало. Улыбка того существа до сих пор стоит передо мной. Так улыбаются дети, еще ничего не зная в жизни, но уже уверенные, что весь мир прекрасен и принадлежит им до последней травинки. Уверенные, что перед ними вечность. Тысячи, если не миллионы этих существ будут созданы лишь для того, чтобы прожить один или два дня, а потом исчезнуть. Они будут обладать разумом и памятью, они сумеют любить и наверняка успеют полюбить что-то в этом мире, кратком как миг, как кадр быстро летящей киноленты. Успеют полюбить и умереть. Клара просыпается

– Ты больше не боишься? – спрашиваю я.

– Боюсь чего?

– Того, что произойдет через двадцать часов.

– Мне не нужно бояться. Я рада. Единственное, отчего я волнуюсь, – вдруг что-то не так, вдруг не получится? Я не хочу, чтоб моя жизнь оказалась напрасной.

– Это странно, – говорю я.

– Что странно?

– Странно, что мы с тобой летим здесь, внутри пятнышка желтого света, что тучи со всех сторон и капли блестят на стеклах, и снег превратился в дождь, и шорох дождя воскрешает детские воспоминания, такие далекие, что от них не осталось ничего, кроме шороха дождя. Во всем этом есть тонкая нереальность, которую я не могу объяснить ни себе, ни тебе – нереальным кажется все, и моя рука, и твоя улыбка, и твои слова, и то, что я говорю о твоих словах, и то, что ты меня не понимаешь. Но, на самом деле смысл жизни в этом, в таких моментах, как этот, в таких словах, как эти, смысл жизни в самой жизни, а не в тех целях, которых можно достичь с помощью этой самой жизни. Жизнь это не молоток для забивания гвоздей. Жизнь это дыхание, это запах волос, нагретых солнцем, это плач в подушку, когда тебя никто не понимает.

– Сейчас я точно тебя не понимаю, – говорит она. – Но продолжай, если хочешь.

– Нет, уже не хочу.

Мы молчим, тихо шуршит мотор, и капли барабанят в стекла.

– Оттепель, – говорит она.

– Просто мы летим на юг.

– Может быть.

Некоторое время я пытаюсь поддерживать этот бессмысленный разговор, потом окончательно замолкаю. Не знаю почему, но сегодня мне тяжело с ней говорить. Трудно поверить,