Журнал «Если», 2006 № 10

— Как ты себя чувствуешь, милая?

Она поглядела на него отсутствующим взглядом, потом всхлипнула. На лице ее лежали отсветы пламени. Когда она провела рукой по лицу, стирая пепел, он увидел, что вместе с пеплом с лица исчезли брови. Ресницы порыжели и съежились.

— Почему так? — всхлипнула она. — Почему?

— Не знаю, — он вздохнул. — Возможно, какое-то животное… Возможно, туземцы. Стрелы, обернутые горящей соломой, что-то в этом роде.

И тут же понял: она не об этом. «Она из тех, кого не любят, — подумал он. — Никто. Никогда. Что бы они ни делали, как бы ни старались… Их просто не замечают, а если и замечают, пожимают плечами и отворачиваются. Бедняжка… Этого не поправишь, это от рождения. Судьба».

— Ты молодец, — сказал он, — ты спасла ему жизнь. Отважная девушка.

Она вновь прерывисто всхлипнула.

Отец Игнасио покачал головой. «От миссии почти ничего не осталось. И все же нас не ограбили, — подумал он, — не убили: бывало и такое». Он крепче сжал плечо девушки.

— Пойдем, моя дорогая, — сказал он, — пойдем, тебе надо умыться.

— Похоже, — сказал Ричард Аттертон, — наши споры разрешились сами собой. Теперь нам ничего не остается, как двигаться вперед.

Они сидели на впопыхах настланном помосте, под наспех собранным навесом из пальмовых листьев. Здесь же громоздились скудные пожитки — все, что удалось спасти в развалинах, где грязь мешалась с пеплом.

— Вперед? — отец Игнасио покачал головой. — Нет… делайте, что хотите, но мы с Мэри возвращаемся.

Он невольно перевел взгляд на обгоревшую часовню — вернее, на то, что от нее осталось: стена, чернеющая на фоне леса.

— Помилуйте, святой отец! У вас нет ни пищи, ни снаряжения, ни оружия! У меня же есть револьвер, с которым я никогда не расстаюсь, а у Томпсона — карабин. Но это мы берем с собой. А если на вас нападет хищник? Зверь или человек? Вы хотите обречь ее, — он кивнул в сторону Мэри, — на гибель? Эту милую девушку?

«А ведь он вовсе не считает сестру Мэри милой девушкой, — подумал отец Игнасио. — Она для него — пустое место. Никто. Этот комплимент — для меня».

— Нам нельзя разделяться, святой отец! Это опасно. Подумайте, вы ведь, — он безжалостно поглядел на отца Игнасио холодными серыми глазами, — старик. Да еще больны лихорадкой, так ведь? Что будет с сестрой, если вы сляжете где-нибудь в лесу — в жару, в бреду? Кстати, а ты как себя чувствуешь, дорогая?

— Все в порядке, Ричард, — леди Аттертон улыбнулась в ответ бледными губами. — Здесь просто немножко сыро, вот и все.

— Надо развести костер, — сказал Томпсон и встал.

— Я помогу, — молодой человек, в свою очередь, торопливо поднялся. Он был в рубахе (Мэри зашила ее у ворота грубыми неловкими стежками), но по-прежнему кутался в побуревшее, в разводах сажи, одеяло.

Он встал и направился к пожарищу, где еще дымились и шипели уголья.

— Услужливый молодой человек, — заметил Ричард Аттертон. — Несмотря на… то, что прилагается к нему в дополнение, он кажется вполне достойным спутником.

— Он присоединится к нам с Мэри, — сказал отец Игнасио.

— Нет, друг мой, я просто не могу отпустить вас. Ни его. Ни вас.

— Послушайте, — отец Игнасио наклонился вперед, умоляюще стиснув ладони, — вернемся назад. Помогите нам. Мне, сестре Мэри. Во имя… — он сглотнул и продолжал уже тверже, — во имя Господа помогите. Кому вы поверили? Демону? Твари? И готовы пойти по ее слову и повести на гибель свою жену? Никакого города нет, иначе я бы слышал о нем.

— Зато об озере я знаю точно. О нем рассказывал Ловетт. Он добрался до него и вернулся, правда, все думали, что он повредился в уме. Ловетт рассказывал такие странные вещи… И знаете, отец Игнасио, это не так уж далеко отсюда. Несколько переходов. Всего несколько переходов. А потом я доставлю вас в город — как хрустальную вазу, целым и невредимым.

Ричард лихорадочно потер руки.

— Нас будет шестеро, — сказал он, — шестеро. И мы пойдем медленно и будем помогать друг другу. Разве это не то, что должны делать люди, отец Игнасио?

— В принципе, да, — шепотом сказал священник, — в принципе, да.

Он рылся на пепелище, пытаясь найти хоть что-то… Но статуя Распятого была деревянной, покров рассыпался в прах, а серебряная чаша оплавилась. В конце концов он нашел требник — сафьяновый переплет сморщился и обгорел по краям, листы по углам изъедены пламенем… Вдобавок он был слипшимся, сырым от дождя.

Старый Мигель сидел поблизости на новенькой циновке — видно, сплел ее только что из травы и листьев. Вода стекала у него по голове и плечам.

Отец Игнасио подошел и присел рядом на обгоревшую балку. Ноги болели. В спине копошился огненный скорпион.

— Эта тварь все врала, верно ведь? — спросил священник. — Про город? Никакого города нет?

— Город есть, — сказал старик, — но он не для людей.

— А для кого?

Старик молча пожал плечами.

— Как же быть?

Старик поглядел на него, и отец Игнасио в ужасе увидел, что глаза у того белые с опаловым молочным отливом.

— Завтра за мной придут, — сказал старик.

— Кто?

— Те, кому я служу. Я думал, твой Бог сильнее. Но он ушел. Хочешь посмотреть на них, глупый раб слабого бога?

— Нет, — сказал отец Игнасио.

— Твоя Мэри все равно умрет. У нее печать смерти на лице.

— Тогда я буду рядом, чтобы причастить ее и отпустить в дальнюю дорогу, — сказал отец Игнасио. — В чудесную дальнюю дорогу, где только свет, и золото, и лазурь…

— Она не пойдет туда. Она пойдет другой дорогой — а там мрак… огонь и мрак…

— Нет! У каждой души есть надежда на спасение, старик! До последнего мига, до последнего дыхания.

— Ты хороший человек, чужак. Ты ее жалеешь. Ты добрый. Но почему дагор пришел сюда?

— Что?

— Что ты такого сотворил, слуга чужого бога, что дагор прошел через болота, через гнилые леса, прошел, чтобы найти тебя?

Старик глядел на священника полупрозрачными бельмами.

Отец Игнасио сидел, прижимая к груди пахнущий плесенью требник, и ладони его были черны от сажи.

Не так-то просто срезать себе посох в лесу, где все криво, где деревья, переплетаясь, душат друг друга так, что и не разберешь, где чья ветка. Он раздвигал гибкие плети, свисающие с ветвей густой зеленой бахромой, и цветы, которыми они были увенчаны, касались его лица полуоткрытыми влажными ртами, мясистыми губами — алыми, желтыми, розовыми. Мэри шла рядом, опустив глаза — на косынке грязные разводы, нехитрые пожитки за спиной. Юноша поддерживал ее под локоть. Идти и впрямь было трудно: почва напиталась водой, которая проступала сквозь нее при каждом шаге, башнями и пагодами прорастали причудливые грибы. Бледный мох распадался на легкие хлопья от прикосновения посоха.

Лучше бы этот Арчи держался подальше от девушки, но она едва стоит на ногах. Аттертону и так тяжело — щадя остальных, он нагрузил на себя большую часть пожитков. Получился весьма внушительный тюк — этот человек воистину двужильный. У Томпсона груз поменьше, наверное, так и было задумано. Ведь он, рыскавший по сторонам с карабином наперевес — единственная их защита.

«Большие кошки, — думал отец Игнасио, — большие кошки прыгают сверху, они бьют лапой сюда, в шейные позвонки, они по-своему милосердны, это быстрая смерть. И кто разглядит пятнистую шкуру в этой игре теней и света? Или змею, обвившую ветку?»

Он горько усмехнулся: змеи, леопарды! Простые, бесхитростные души, Божьи твари, выполняющие Божью волю. Он, отец Игнасио, вполне готов был, уподобившись святому Франциску, сказать: «Брат мой, волк!». И с каким бы тихим удовлетворением встретил он сестру свою смерть. Но мог бы он сейчас сказать о человеке: «Брат мой»?

Томпсон обернулся и крикнул что-то. Шум бьющей в листья воды заглушил его слова.

— Что? — переспросил отец Игнасио.

Охотник замедлил шаг и, когда отец Игнасио поравнялся с ним, сказал: