Рифтеры (Сборник)

Хищник в триста килограммов весом, обреченный на расцвете жизни. У него остались лишь две возможности – умереть или от голода, или от инфекции, и даже тут его лишили выбора. Насколько знал Лабин, наме­ренное самоубийство было исключительно человеческой прерогативой.

Большую часть времени лев просто лежал и дышал. Иногда он на несколько часов возвращался в океан. Лабин не очень понимал, что самец там делал. Пытался охотиться? Неужели не знал, что уже мертв? Неужели его инстинкты были настолько непреклонны?

И все равно по какой‑то причине Кен чувствовал родство с умирающим животным. Казалось, иногда они оба теряли ощущение времени. Солнце осторожно огибало остров, спускаясь в море на западе, а два усталых и сломленных существа – наблюдающих друг за другом с бесконечным терпением обреченных – едва замечали, когда наступала ночь.

* * *

Прошел месяц, и Лабин начал думать, что не умрет.

Он изредка страдал от диареи – вот и все симптомы. В фекалиях нашел нематод. Открытие не из приятных, но жизни оно не угрожало. Сейчас некоторые люди сами запускали таких паразитов в организм. Тренировали его защитную систему.

Возможно, усиленный иммуннитет уберег Кена от того, что так сильно перепугало Энергосеть, и та скакнула в режим зачистки. Или ему просто повезло. Существовала даже отдаленная вероятность, что весь анализ ситуации в корне неверен. До сих пор его устраивала пожизненная отставка, этакое шаткое равновесие между инстинктом самосохранения и уверенностью, что, если бы он стал шататься по миру, разнося смертельный вирус, работодатели не одобрили бы такое поведение. Но, может, Кен сам себе придумал апокалипсис. И инфекцию. Может, он вообще не представлял опасности.

И произошло что‑то совсем другое.

«Возможно, – подумал он, – мне стоит выяснить, что именно».

Когда ночью Кен смотрел на восток, то на горизонте иногда видел бегущие огни. Они следовали по совершенно предсказуемому маршруту, и поведение их было стереотипным, как у зверей, меряющих шагами клетку. Сборщики водорослей. Низкобортные роботы, выкашивающие океан. Никакой охраны – надо только не попасться в острые зубы, расположенные на носу. Машины, легко уязвимые для достаточно нахальных безбилетников, которых могло по чистой случайности заки­нуть посередь Тихоокеанского континентального шельфа.

Трип Вины вяло ткнул Кена в живот. Прошептал, что у Лабина одни только допущения. Месяц без симптомов едва ли гарантировал чистую медицинскую карту. У бесчисленного количества заболеваний был более долгий инкубационный период.

И все‑таки...

И все‑таки железных признаков инфекции не было. Оставались лишь тайна и предположение, что люди, кон­тролирующие ситуацию, захотели убрать Кена с доски. Не было ни приказов, ни директив. Интуиция, конечно, спрашивала, чего же хотели хозяева, но ничего доподлинно не знала, – а неведение давало Лабину полную свободу действий.

* * *

Для начала он провел эвтаназию.

Лабин видел, что лев все больше худеет, что по бокам проступают ребра. Видел, как мясистый сустав нижней челюсти мало‑помалу схватывается и встает на место из‑ за хаотического роста вывернутой кости и опухоли, раздувшейся от обширной инфекции. Когда самец впервые попался Кену на глаза, его челюсть висела на волоске. Теперь же выступала из перекрученной шишки гангре­нозной плоти, одеревенелая и неподвижная. По всему телу хищника открылись язвы.

Старик едва поднимал голову от земли; а когда ему все же удавалось это сделать, в каждом его движении читались истощение и боль. Мутный белый глаз наблюдал за Лабиным, который приближался со стороны суши. Возможно, в глазу даже мелькнуло узнавание, хотя скорее – простое безразличие.

Кен остановился в паре метров от животного, зажав в кулаке палку из плавника, аккуратно заостренную на конце, с руку толщиной. Смрад ужасал. В каждой ране корчились черви.

Потом он приставил оружие к шее зверя и тихо ска­зал:

– Привет.

И с силой нажал.

Поразительно, но у самца остались силы. Он взметнулся вверх, заревел и, ударив Лабина в грудь головой, легко отшвырнул прочь. От толчка черная кожа, плотно обтягивающая изувеченные останки нижней челюсти, лопнула. Из разрыва брызнул гной. За краткий миг в реве льва послышалась вся гамма эмоций от боевого клича до агонии.

Кен упал на берег, прокатился и встал на ноги, самец достать его не мог. Он зацепился верхней челюстью за древко, застрявшее в шее, и пытался вытащить его. Лабин сделал круг, подошел сзади. Лев заметил его приближение, неуклюже завертелся, словно подбитый танк. Кен сделал ложный выпад; зверь слабо рванулся налево, а человек развернулся, подпрыгнул и схватил копье. Занозы впились в руки, когда он со всей силы загнал палку внутрь.

Самец, визжа, перекатился на спину, навалился на ногу Лабина всей тушей, которой – даже потеряв половину веса – легко мог раздавить человека, и попытался протаранить врага своей чудовищной мордой, сочащейся болью и гноем.

Кен ударил зверя в основание челюсти, почувствовал, как кость прорывает мясо. Лопнул какой‑то глубоко засевший абсцесс, обдав лицо Лабина вонючим гейзером.

Таран исчез. Нога освободилась. Талидомидные [58] лапы били по гравию прямо перед лицом Кена.

Когда он в очередной раз взялся за копье, то повис на нем, дергал из стороны в сторону, ощущая, как дерево в звериной туше скребет по кости. Самец под ним дергался и пытался подняться; в сумятице боли, агонии, идущей, словно со всех сторон, он, казалось, даже не понимал, где находится его мучитель. Неожиданно острие скользнуло в бороздку между позвонками, и Лабин надавил на древко изо всех оставшихся сил.

Бурлящая масса под ним осела.

Лев еще не умер. Один глаз по‑прежнему следил за Лабиным, когда тот устало, но решительно обходил голову животного. Человек парализовал его от шеи вниз, лишил возможности дышать и двигаться. Ныряющее животное. Сколько миллионов лет оно приспосабливалось долгое время обходиться без воздуха? И сколько еще будет двигаться этот глаз?

Кен знал ответ. Морские львы по множеству признаков походили на других млекопитающих. У них была дырка в основании черепа, там, где спинной мозг входил в головной. Она называлась большим затылочным отверстием, и по роду службы Кен знал немало таких анатомических деталей.

Он вытащил копье и приставил его к основанию черепа.

Глаз перестал двигаться через три секунды.

* * *

Когда Лабин уже уходил с острова, то почувствовал легкое жжение в глазах, комок в горле, который не мог списать на тесноту гидрокостюма. Он чувствовал сожаление. И не хотел делать того, что сейчас совершил.

Конечно, те, кто встречался с ним раньше, в такое не поверили бы. Среди прочего, он был убийцей, если того требовали обстоятельства. Когда же люди узнавали Кена с этой стороны, они редко продолжали с ним знакомство.

Но на самом деле он никогда не хотел убивать. Сожалел о каждой смерти. Даже о гибели большого, глупого и неуклюжего хищника, не отвечавшего стандартам собственного вида. Разумеется, в таких делах никогда не оставалось выбора. Лабин забирал чужую жизнь только тогда, когда другого пути не было.

И в такой ситуации – когда иные решения исчерпаны, когда чья‑то смерть – единственный и неизбежный способ выполнить задание, – нет ровным счетом ничего плохого в хорошей и эффективной работе. И совершенно ничего зазорного в том, чтобы получать от нее толику удовольствия.

«Ведь это даже не моя вина», – размышлял Лабин, бредя через прибой. Его так запрограммировали. Хозяева фактически сами это признали, когда отправили Кена в длительный отпуск.

Холм плоти, разлагающейся на берегу, опять попался ему на глаза. Выбора не было. Он оборвал чужие страдания. Совершил один хороший поступок, расплатился с местом, которое последние недели поддерживало в нем жизнь.