Царь Мира

— Это очень жесткая позиция, — начал Казароли, но Эдик прервал его:

— Я не трогал Папу Римского ни словом, ни намеком. Ему не надо было лезть не в свои дела. Он оказался бестактным, беспардонным человеком. Да он и раньше лез во все дыры, но я его не критиковал. Если я ему не нравлюсь, то это его личное дело. Но если он заявляет об этом публично и пытается восстановить против меня людей, то я не собираюсь сносить это. Он должен был крепко подумать, прежде чем изрекать свою проповедь, направленную против меня и моих близких. Так что он сам виноват, и он наказан. Жизнь его сохранится, если вы этого хотите. Но поста своего он уже лишился. Вы, конечно, можете оскорбиться и ждать, пока он умрет в своей машине. А потом обвинить во всем меня. Это ваше дело. Но вам все равно придется выбрать другого Папу, и если он не будет соответствовать моим требованиям, то его постигнет та же участь. Поймите, я отношусь к вашей Церкви с уважением и ничего против нее не имею, но глава этой Церкви оскорбил меня. Не Церковь виновата, а то, что этот человек оказался невоздержан на язык, а значит, он и не достоин высокого сана.

Казароли понял, что решения своего Царь не отменит и убеждать его бесполезно. Как ни странно, выслушивая «энциклику» Царя в адрес Папы, изложенную в неслыханных тонах и выражениях, кардинал вдруг подумал, что в чем-то он согласен с этим человеком: почему они, то есть Ватикан, присвоили себе право осуждать человека, не принадлежащего к их Церкви? До сих пор это право как-то не оспаривалось и не подвергалось сомнению, но вот вам и прецедент… И в чем-то Власов прав, если отнестись к нему не с позиции своей должности и своей миссии, а просто как человек к человеку. Джакомо Казароли умел ставить себя на место собеседника, даже если тот был закоренелым преступником. Власова он не мог отнести к таковым, хотя при его участии были убиты люди, нарушена стабильность мира, поколеблено благочестие, нанесен тяжкий, унизительный удар Церкви. Почему же я ему сочувствую в глубине души? — спросил себя Казароли. И не смог ответить на этот вопрос.

— Вижу, ваше решение непреложно. Вы ставите нас в безвыходное положение. Я постараюсь убедить кардиналов выполнить ваши требования. Я не считаю вас стопроцентно неправым в этом конфликте, — тихо закончил Казароли, и даже переводчик с удивлением посмотрел на него.

— Спасибо, что вы попытались понять меня, кардинал, — сказал Эдик просто. — Мало кто пытался это сделать.

— Скажите мне, почему именно женщину вы хотите видеть на этом посту? Это противоречит нашим канонам…

— Боюсь, что вам придется их пересмотреть, кардинал. Это непреложное требование. Да и вообще, знаете, красота отпирает двери, перед которыми бессильны любые ключи. Я поклоняюсь красоте, и если Папа Римский бросил мне вызов и проиграл, он должен заплатить за это частичным отступлением от канонов, отступлением, которое только и способно как-то примирить меня с вашей религией. Вы ведь не хотите, чтобы я посвятил себя борьбе с ней?

— Вы вызываете на себя гнев довольно могущественных сил, — сказал Казароли. — Бросая вызов всему миру, вряд ли можно долго и спокойно жить в нем.

— Да. Вы правы, — сказал Эдик.

Кардинал поднялся, снова чуть поклонился, прощаясь, и пошел к выходу.

— Послушайте, кардинал Казароли! — вдруг окликнул его Эдик. — Я не знаю, можно ли вам пить. Хотите выпить со мной вина?

Казароли выслушал перевод и после секундного колебания вернулся к столу. Эдик улыбнулся, наполнил сам два бокала прекрасным анжуйским вином и протянул один кардиналу.

— Вы позволите называть вас просто Джакомо? А меня вы можете называть просто Эдуард.

— Хорошо.

— Я знаю, вам неприятно все, что я говорил. Поймите, Джакомо, это игра. Я сыграю и уйду, мне недолго осталось.

Вы все вернете на круги своя, как говорится. Это для вас эпизод, не более. Были ведь у вас и хуже моменты.

Кардинал чуть заметно кивнул и посмотрел в глаза Власову. Может быть, и игра, подумал он, но столько тоски и отчаяния я не видел и во взглядах приговоренных к смерти.

— Я грешник, язычник, наверно, но когда я сгину, вы за меня помолитесь, Джакомо. У меня душа есть, она настоящая, зримая, я ее видел даже — понимаете, я переходил в другое тело, а она оставалась, душа. Может, это не совсем то, что вы имели в виду. Но вы все равно помолитесь за то, чтобы она успокоилась, не блуждала в ночи среди звезд. Это так тоскливо, Джакомо, поверьте мне.

Он не был пьян, хотя слова его походили на пьяный бред.

— Когда я сгину, вернете своего Папу на трон, нет проблем. Мне на это наплевать. Но вы помолитесь за меня, ладно?

— Да. Я обещаю, Эдуард, — сказал Казароли. Он вдруг почувствовал, что с каждой минутой этот странный человек все больше ему нравится, а Церковь, эта громоздкая надстройка, опосредующая самые, может быть, интимные в мире отношения между человеком и Богом, кажется бессмысленной, претенциозной, лишней. Конечно, это не так, сразу поправил он себя, конечно, большинству людей Церковь необходима, но вот эти исключения — как они выбивают из колеи!

Если бы не этот последний эпизод, кардинал бы не знал, какую позицию избрать на конклаве. Но именно его, Казароли, призыв смириться перед лицом хоть и зла, но заблудшего и детского зла — именно так выразился кардинал, — этот призыв сыграл решающую роль. Однако самым ошеломляющим фактом для Казароли оказалось то, что кардиналы как-то спокойно отнеслись к тому, что женщина — немыслимое дело! — станет священником Католической Церкви, да еще займет высший пост. Эта неожиданно спокойная реакция заставила Казароли призадуматься, и впоследствии он не раз вспоминал об этом. Обсуждая вопрос, кардиналы вспомнили и Пия X, призывавшего к культу Девы Марии и объявившего ее Царицей Небес. В конце концов, ничего противозаконного и антибожественного не было в том, что главой Римско-Католической Церкви станет женщина. Кардиналы приняли заявление, где объясняли свое решение гуманными побуждениями и стремлением спасти человека от смертельной угрозы.

Что же касается кандидатур, то по иронии судьбы их оказалось предостаточно. Практически у каждого из кардиналов была своя кандидатура, и все эти женщины были красивы, смиренны, возвышенны, чисты. Странной была лишь процедура предварительного избрания: всех их, по требованию Булавина, засняли на видеопленку, передали ее Царю Мира, и он, в свою очередь проявляя готовность к примирению, сообщил кардиналам, что все кандидатуры приемлемы для него и выбор остается за ними. Кардиналы понимали, что это временный вариант, но никто из них не знал, сколько продлится «матриархат» в Ватикане. Казароли уверял всех, что речь идет о нескольких месяцах, не более, и при этом в голосе его звучала печаль — то ли о заблудшей душе Эдуарда Власова, то ли была эта печаль более глубокой, непомерно глубокой, и касалась всей жизни кардинала, его служения, его замыслов, свершений, неудач.

Кардиналы по традиции прошли в Сикстинскую капеллу. Перед алтарем стоял стул, покрытый зеленым покрывалом, на нем — золотой кубок. Рядом была чугунная печка для сжигания бюллетеней. Если бы никто из кандидатов не набрал двух третей голосов, бюллетени сожгли бы, добавив сырую солому или паклю, и над Ватиканским дворцом поднялся бы черный дым. Но теперь в печку добавили сухую солому, и белый дым означал, что двадцативосьмилетняя Лючия Джентильони стала главой Римско-Католической Церкви. Именно она правила в Ватикане те несколько недель, которые были отпущены Царю Мира. Сам он благосклонно отнесся к этой женщине, поздравил ее с избранием, освободил бывшего Папу Римского из заключения в автомобиле, а в пьяном разговоре с Клюкиным не преминул похвастаться, что возвел на папский престол «Маму Римскую», клевую телку по имени Люська.

Спустя три дня после беспробудной пьянки Эдик утром вышел на прогулку. Он попросил Дарби узнать у слуг, не искала ли его Джин. Выяснив, что она ни разу не появлялась после отъезда Царя, Дарби мысленно злорадствовал. Не то чтобы ему было приятно видеть Эдика в тоске и растерянности, но еще хуже было бы видеть рядом с ним Джин.