Разведение роз вдали от цивилизации (Солдаты истины)

— Не злись… — прошептал Шумаков. — Извини. — И грустно продолжил: — Но ты все равно боишься… Хотя чертовщину ты не веришь. Я вижу. Впрочем, многие на всякий случай крестяться, не веря в бога. Я знаю — ты боишься неизвестности! Но я тебе скажу, что этого незачем стыдиться. Страх неизвестности, если вдуматься, самый древний и самый… э-э… естественный страх. И многие, на мой взгляд, совершенно правильно считают, что лучше знать о надвигающейся беде, чтобы успеть что-то предпринять, чем стоять бараном в центре стада, радостно сознавая, что режут не тебя, а кого-то с краю.

— Почему это «тоже боишься»? — обиделся Солонников. А слово «неизвестность» вызвало у него неуютное ощущение, словно где-то в квартире в дальней комнате распахнулось окно и по ногам потянул сквозняк. — Ничего я не боюсь. У меня слишком много дел, чтобы искать что-то еще. Поверь, то, чем занимаюсь я, и астрология так же далеки друг от друга, как космическая станция и комиксы про вампиров.

— Да тоже, тоже… — Шумаков махнул рукой. — Все это старо!

Он поднял над столом бутылку.

— Мне немножко, — в пол-голоса сказал Данилевич, подставляя рюмку.

Солонников мрачно следил за Шумаковым.

Шумаков щедро плеснул себе в фужер для шампанского и выхлебал водку как воду. Глаза его увлажнились. Сопя носом, он разодрал сигаретную пачку.

— Все это чушь и бред самолюбия, — просипел он сдавленно. — Все равно каждый в этой жизни хватает свой жирный кусок. Только у одного это власть, деньги, бабы, а у другого — нечеловеческая пустота и рубище. И еще каждый называет по-своему: место под солнцем или служение Абсолюту. Хозяин вещества, хозяин пустоты… А по-моему и тот и другой боятся остаться в одиночестве с пониманием собственной абсолютной ненужности.

При этих словах Борис вздрогнул, но не было ни какой возможности вспомнить где он их слышал или читал, причем не очень давно. А может и сам думал что-то похожее.

…— Вторые при всем их уме особенно забавны! Хороша формула: уничтожение желаний — путь к совершенству. Знают, с чем бороться. Причем всегда есть с чем. Так может быть, естественнее иметь совершенные желания, а не корчить из себя святых? Ведь если вы в самом деле такие идеальные, и удел обычного человека не по вам, но вы не в силах изменить его — смело прыгайте с балкона, выбора-то нет! Вон у Солонникова семнадцатый этаж… Меня всегда раздражала философия. Какой смысл рассуждать о бренности жизни? Или жить, или уйти. Умри или радуйся. Я предпочитаю жить.

Он сунул в рот сигарету. Встал, качаясь. Отшвырнул пачку.

— Может я и трус, но живу честно, — сказал он, хлопая себя по карманам. — Да, я не знаю в чем смысл жизни, и потому я просто живу. Да, сегодня я не радостен. Но я хочу жить, мне это нравится, и ничто меня не остановит. Я не предам себя, но изменюсь сто раз, приспосабливаясь к жизни — ее не переспорить, она все равно мудрее и сложнее. А вы — прыгайте с балкона. И дайте мне спичку!

Он прикурил и с дребезгом закрыл за собой балконную дверь.

— Мне понравилось, — грустно, но как-то светло сказал Борбылев. — Только это не ново. Ни жить не ново, ни умирать не ново. Но раз человечество размножается, видимо жизнь все же несет в себе что-то влекущее… а, Борис? При всем страхе неизвестности. Почему человечество хочет жить?

Солонников усмехнулся.

А такой сегмент программы существует. Пожалуй, это самая здоровая и приятная тема: «Безусловный приоритет продолжения рода». В таких ситуациях человек наиболее предсказуем. А стало быть и реконструкции проходят с меньшими трудностями. Вот только никогда не бывает чистых ситуаций, замешано обычно круто… Не натянутая одинокая нить, а клубок без концов — не распутать.

— Оно не хочет жить, — сказал Борис.

— А как же? — с изумлением всплеснул руками Борбылев.

— Оно просто живет, ни о чем не задумываясь.

— Нет, Борис! — Борбылев покачал пальцем. — По-моему, вы усложняете… Какой-то вы сегодня невеселый. Что случилось?

Солонников уклончиво пожал плечами и промолчал. Он сам не понимал причин своего минорного настроения. Хотя скорее всего просто после вчерашнего…

— А мне кажется, Борис упрощает, — подал голос Данилевич. — По-моему, человечество распадается и расслаивается, оно совсем не однородно. Да, много тех, кто живет сегодняшним днем, причем отнюдь не в возвышенном библейском смысле. Такие — просто живут. Для них нет ни завтра, ни вчера. А давайте представим, что есть люди другие. Они не суетятся, ибо мыслят веками… Каждый день для них — просто кусочек вечности.

Борбылев азартно заспорил с ним, настаивая, что вкус жизни как раз в ощущении каждой секунды, и надо бежать, бежать за этой секундой.

Борис не в силах был прислушиваться к ним.

Неожиданное напряжение, возникшее за столом, уходило.

По лицу Борбылева снова блуждала улыбка. Все-таки рождение внука важнее каких бы то ни было небесных катаклизмов. И уж тем более катаклизмов скрытых.

Сесть бы сейчас в кружок, с тоской подумал Борис, налить всем хорошего вина да и рассказать о проекте. Он непроизвольно вздохнул, представив, как зачарованно будут все смотреть на него, а он так же зачарованно будет видеть свою Дорогу с бредущим по ней человечеством, и говорить, говорить…

И Дорога тут же появилась перед ним прямо над столом. Уходила вдаль, упираясь в закрытую дверь наташкиной комнаты, куда из гостей в отсутствие хозяйки мог заходить один только Степан, так как там стояло фортепьяно. И виделась Дорога как бы сквозь ресторанное стекло, с отраженными в нем скатертью и сервировкой. Дорога звала.

Борис встряхнулся.

— …Я не соглашусь с Валерой, — мягко говорил Данилевич. — Нельзя так говорить. Разве я имею право сказать человеку — ты живешь неправильно? Или даже намекнуть ему на это? И дело здесь не в том, что на каждого есть Судья. Дело в жизни самой. Ну, кто, скажите мне, живет по неволе? Где этот коварный враг, что мешает каждому быть свободным и заставляет нас что-то делать, заставляет, в конце концов, жить? Это же нонсенс, поэтическая гипербола, абсурд. Либо это ложь для оправдания бездействия. Даже полоумный аскет-мазохист свободно сделал свой выбор. Вот об этом Валера правильно сказал. Кстати, знаете, какое есть объяснение принципу мазохизма? Когда человек делает себе больно, в его организме — или в мыслях — вырабатываются наркотические обезболивающие вещества, или оправдание самого себя, если совесть не чиста. Видите, я ничего из себя не корчу и честно радуюсь своей удаче.

Он разлил по рюмкам остатки коньяка.

— Вот и бутылочку уговорили, — Данилевич заботливо сунул пустую посуду под стол.

— С вами я согласен, — сказал Борбылев. — Хотя это не совсем честно, так как я вам завидую. Но уже думаю — действительно, ерунда какая! Подумаешь, какой-то там гороскоп не сбудется — да тьфу на него! Внук у меня родился — вот главное. А Валерка прав по-существу — мы еще поборемся! Правда? — Борбылев спросил у рюмки и ей же согласно кивнул.

— Завидуйте Солонникову, — улыбаясь сказал Данилевич. — Это будет честнее. Никаких подарков, но и не каких потерь… Позвольте экспромт. Э-э… Зачем подарки, если жизнь — подарок? Что есть потери, ведь жизнь в твоих руках?

— Браво! — сказал Борис. — Леонид, серьезно. Запишите, а то забудем.

Они чокнулись.

— Да, да, — бормотал Данилевич, с озабоченным видом шаря по карманам в поисках ручки.

— Что такое подарок? Что такое потеря? — Солонников обернулся на балкон. Шумаков жадно курил на фоне заката. — Вот у человека конкретная беда. Какая разница, в конце концов, что было причиной? Валерин личный просчет, зависть, невезение или этот астероид? Все равно выходить из ситуации он будет самым обычным земным способом, а не заклинанием звезд и сил природы. На Земле пока только физические законы действуют.

— О! — сказал Данилевич, подняв палец.

Хотя, подумал Солонников, разве у Валеры есть выбор? То есть выбор существует, конечно, но не большой — либо начинать новое дело, либо лезть в драку, разбирать дерьмо… А ведь для кого-то это не выбор, а вилы. Легче бросить все, плюнуть и забыть.