Сказ о пути

Вся эта отвратительная живая масса пребывала в движении. Текры выискивали что-то в грудах мусора, торопливо спаривались, дрались, пожирали поверженного соседа. Над бескрайней шевелящейся свалкой царили соответствующие звуки: подвывание, рев, скулеж, кашель, мычание, истерический хохот, зубовный скрип…

Промир почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Даже повязка не спасала от всепроникающего смрада. Отвернувшись от ужасного месива, он спросил:

— Чем они питаются?

— Все объедки и пищевые отходы по трубам спускаются сюда из города, — объяснила Принцесса. — Впрочем, среди них есть и плотоядные: нападают на тех, кто послабее, кушают друг друга — как вы сами можете видеть.

Ее улыбчивое лицо оставалось беззаботным и благодушным — ни следа отвращения или страха.

Тем временем внизу происходило некое оживление. Завидев их с Принцессой, текры начали сползаться в кучу — или толпу, к подножию стены.

Принцесса сделала шаг вперед, вплотную к ограждению и возвела глаза к небесам с заходящим светилом — поверх шевелящегося живого и неживого мусора. Подняв руку, она растрепала свою прическу (два бантика — двумя бабочками спланировали вниз) и запела. У нее оказался красивый голос — звучный и чистый. Слов не было, но мелодия, привольно заполняя пространство, дарила ощущением гармонии, покоя и неги.

Промир поразился перемене, произошедшей с ней: Принцесса больше не казалась инфантильной пожилой девочкой. Парящий над свалкой голос, пылающие глаза, глубоко вздымающаяся грудь — производили впечатление уверенной и вдохновенной силы.

Текры, сплотившись еще теснее, в один шевелящийся серо-бурый комок, тянули вверх уродливые конечности. Они пытались подпевать ей, но глотки издавали лишь нечленораздельный вой. Они закатывали глаза, они дрожали в экстазе: жирные — как желе, худые — как струны…

Принцесса замолчала. Песня оборвалась слишком резко, и твари у подножья стены издали громкий единодушный вопль. Он был полон такой муки, что в груди у Дийка всё перевернулось — на этот раз от жалости.

— Пойдем!

На плечо ему легла маленькая повелительная ладонь. Но промир не сразу оторвал взор от клокочущего моря текров, отвратительных мерзких текров, что продолжали тянуть уродливые лапы, копыта и пальцы к единственному прекрасному, что было доступно для них. Ему вдруг подумалось, что среди них есть и частичка Уни — ее печаль или вспыльчивость, слезы одиночества или лень — и он с содроганием осознал, что никогда больше не сможет прикоснуться к ней, не испытав при этом отвращения.

Дийк повернулся и молча последовал за Принцессой. Ее растрепанные серебристые волосы подрагивали на плечах в такт походке — так бодр и беспечен был ее шаг…

Наки никогда в жизни не проводила время настолько весело. Дети, с которыми она гуляла по окрестностям, не шли ни в какое сравнение с мальчишками из ее селения. Они не обзывались, как те, не норовили в игре подставить ножку или дернуть за волосы. И еще они совсем не боялись рыша, который был радостно удивлен этим обстоятельством.

Девочка долго плескалась в озере с водой небесной голубизны, брызгаясь и плавая наперегонки с новыми друзьями, а потом они развели костер на берегу и до темноты рассказывали друг другу смешные истории. Счастливая и усталая до ощущения невесомости, она вернулась в дом Уни поздним вечером.

Дийк встретил ее и Гоа неприветливо. Он был таким угрюмым, словно провел день не во дворце Принцессы, а на соляных копях.

— Собирайся! Мы уходим.

Наки мгновенно ощерилась. Ей нигде еще не было так хорошо, так уютно и радостно, а он требует уходить отсюда? Да по какому праву?!

— Хочешь — уходи, а я никуда не пойду! Мне здесь нравится.

— Дурочка. Это не настоящий рай, это лишь иллюзия! Ты хочешь всю жизнь прожить в иллюзии, в подделке, так и не увидев настоящего?

— Мне здесь хорошо, мне никогда не было так хорошо! — запальчиво возразила она. — Я не хочу больше ничего искать, не хочу никуда идти. Я устала!

— А как же твоя сестра?

— Что я слышу? — язвительно рассмеялась Наки. — Разве не ты всегда твердил, что я глупая мечтательница и никогда не найду ни сестры, ни Алуно?

— Не совсем так. Но пусть, ладно. Послушай, малышка, ты не знаешь главного. Они не настоящие, жители этого мира, они не полные, понимаешь? И тебя такой сделают. Небольшая операция — и ты станешь доброй, милой, всегда улыбающейся, а то, что кажется им в тебе ненужным и темным: дурные черты характера, грустные мысли, тяжелые воспоминания — они отрежут и наградят этим новорожденного теленка или ягненка. И он, превратившись в нечисть, уродливую и бездомную, будет корчиться за городом, на огромной свалке, среди мириадов таких же. Это не выход, понимаешь? Мы должны сами справляться со своей тьмой, сами проживать свои страдания. Их нельзя просто так отрезать, выбросить и забыть.

— А может, я хочу так? Может, я хочу легко и быстро? Как ты смеешь решать за меня? Тебе не нравится этот мир — ну, и пожалуйста! Путь открыт, твой мелок всегда при тебе. Решать за меня ты не имеешь никакого права!

— Ты права, — помолчав, сказал Дийк. — Ты действительно вправе решать сама, где тебе жить и что делать. Пойдем, Гоа!

Рыш подполз к нему на брюхе, издавая тихий скулеж, призванный растопить ледяное сердце хозяина: ему было очень жаль расставаться с девочкой, которая так часто чесала его за ухом, старалась угостить вкусненьким и никогда не кричала. Но ослушаться хозяина зверь не мог. Промир был для него всем — и вожаком стаи, и отцом, и богом.

— Ах, да! — крикнула вослед им Наки. — Чуть не забыла тебя поблагодарить.

Дийк обернулся.

— За что?

— За то, что ты передумал и забрал меня тогда из «скудного дома». Благодаря тебе я не закончу свои дни в солдатском борделе.

— Каком борделе? Ты бредишь?..

— Только не говори, что ты не знал, что всех мальчиков, попавших в «скудный дом», делают пушечным мясом для разборок лордов, а девочкам нет иного пути, кроме как в солдатский бордель. Когда им исполняется четырнадцать, красивых выкупают, некрасивых же отдают даром, избавляются, как от мусора. Или ты не знал этого?

Промир не ответил. С проступившей на скулах краской он медленно повернулся и продолжил свой путь.

— Эй! — снова крикнула Наки. — Так ты знал или не знал?!..

Не оборачиваясь, он вышел за дверь нарядного, похожего на праздничный торт домика и замер в уютном дворике, мощеном мраморными плитами цвета кофе со сливками. Ему было на редкость досадно и противно. Дийк ненавидел себя — за то, что накричал на глупого ребенка, ненавидел Наки — за тупое упрямство, ненавидел весь мир — за последние ее слова. Рука дрожала, и начерченный круг получился неровным, больше смахивавшим на корявый овал.

— Ты уже уходишь? Но почему?!

Уни стояла на крыльце, удивленная и непонимающая. Она шагнула к нему и хотела доторонуться, но Дийк отшатнулся, словно от прокаженной.

— Пожалуйста, не надо.

— Ты так на меня смотришь, словно я превратилась в животное, или у меня отросла вторая голова. Что я тебе сделала? Оставайся! Тебе вовсе не обязательно жить со мной. Если я тебе разонравилась, ты можешь найти кого-нибудь другого. Или можешь попросить Принцессу, и она выделит тебе участок земли, и ты построишь себе дом, какой захочешь. Как только ты станешь человеком, ты обретешь все права, какие есть у нас, жителей Дилль.

— Пожалуйста, оставь меня.

Дийк говорил очень тихо. Он пытался взнуздать себя, чувствуя, что еще немного — и сорвется, совершит что-то резкое и непоправимое.

— Я не понимаю, но ухожу — раз такое твое желание. Мне будет тебя не хватать, странник!

Уни улыбнулась ему на прощанье — легко и беззаботно, как всегда, и вошла в дом, плотно прикрыв дверь.

Промир потянулся к мелку, чтобы начертить более ровный круг. Внезапно его охватила апатия, безразличие ко всему и всем. Апатия и тошнота… Он замер, застыл, безвольно опустив руки.

В ладонь ткнулся недоуменный влажный нос Гоа. И тут же зверь радостно взвизгнул.