Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

— Что вам надо, дедуля? — спросил Голеску.

— Ее тайну! — ответил старик. — Я тебе расскажу, что это, ты его украдешь и принесешь сюда, и мы его разделим. Хочешь вечную молодость, а?

— Было бы славно, — сказал Голеску, — но ее не бывает.

— Тогда ты не знаешь Вещую египтянку! — Старик оскалился, словно череп. — Когда она делала себе Черное Зелье, я всегда подсматривал в щелочку! У нее по-прежнему есть маленький такой футлярчик для мумии, а внутри всякие порошки?

— Да, — кивнул Голеску, которого от изумления одолела правдивость.

— Так вот как она его делает, — продолжал старик. — Кладет чуточку того, щепотку сего, растирает все в ступке, и хотя я подсматривал за ней много лет, но так и не знаю, что именно она туда кладет и по скольку чего нужно. Винный спирт, да, и еще всякие странности — мышьяк и краску! А потом пьет, и плачет, и кричит, будто умирает. Только она не умирает, а, наоборот, живет и живет. Я все глядел да подсматривал, как она живет, и не заметил, что моя-то жизнь прошла! Столько раз мог сбежать от нее — а все оставался, век растратил зря, потому что думал, будто смогу разгадать ее тайну. А однажды ночью она меня подловила и прокляла. Я сбежал. И много лет прятался. Сейчас она меня уже забыла. Но когда я увидел ее в Аргезе и тебя при ней, я подумал: он мне поможет. Так вот! Выведай, что у нее в этом Черном Зелье, и скажи мне. А я с тобой поделюсь. Будем жить вечно и разбогатеем, как цари.

— Неужели я предам женщину, которую люблю?! — возмутился Голеску. — И я должен поверить подобным россказням просто потому, что…

Старик, пребывающий в состоянии крайнего возбуждения, не сразу осознал смысл слов Голеску. Затем окинул его презрительным взглядом.

— Так ты ее любишь? Вещую египтянку? Значит, я распинался перед полоумным.

Старик резко встал. Голеску примирительно протянул руку.

— Ладно, ладно, дедуля, я же не говорю, что не верю вам, но вы сами понимаете, история-то та еще. Где же доказательства?

— Да пошел ты, — ответил старик, отходя от стола.

— Сколько вы у нее пробыли? — спросил Голеску, приподнимаясь, чтобы последовать за ним.

— Она выкупила меня из сиротского приюта в Тимишоаре, — сказал старик, оборачиваясь со зловещей улыбкой. — Мне было десять лет.

Голеску плюхнулся на табурет, глядя, как старик исчезает в ночи.

Пораскинув мозгами, он одним глотком допил шнапс и вскочил, чтобы догнать старика. Выбежав на улицу, он осмотрелся. Над крышами только что взошла полная луна, и в ее свете все было видно, как днем, хотя тени оставались черными и бездонными. Где-то вдали завыла собака. То есть вой был похож на собачий. А старик как сквозь землю провалился.

Голеску поежился и побрел искать дешевый ночлег.

Несмотря на дешевизну гостиницы, возможность снова поспать в постели придала Голеску приятное чувство собственной значимости. Наутро, смакуя кофе со сладкими булочками, он воображал себя миллионером на отдыхе. Он давно завел обычай не слишком задумываться над тайнами жизни, даже над такими серьезными и жуткими, и при свете дня сумел без труда низвести давешнего старика до уровня тихого помешанного. Да, конечно, у Амонет среди соответствующей публики сложилась скверная репутация, но какое до этого дело ему, Голеску?

Он вышел из гостиницы, позвякивая мелочью в кармане, и зашагал по улицам Кронштадта, словно город принадлежал ему.

На площади Совета внимание Голеску привлек дощатый помост, на котором громоздились мешки, ящики и бочки с чем-то несуразным. В них лениво копались человек двадцать горожан.

Все это добро и двоих жалких существ в наручниках охраняли несколько вооруженных полицейских.

Учуяв не самый неприятный на свете аромат чужой беды, Голеску поспешил разузнать, в чем дело.

— Прав ли я, господин, предполагая, что чье-то имущество распродают за долги? — спросил он полицейского.

— Так точно, — ответил тот. — Передвижной оперный театр. Эти два банкрота — бывшие управляющие. Верно говорю? — И он ткнул ближайшего арестанта дубинкой.

— К несчастью, да, — мрачно отозвался второй арестант, — Прошу вас, господин, посмотрите, не привлечет ли что-нибудь вашего благосклонного внимания. Снимите с нас толику долга, и пусть наш пример послужит вам предостережением. Не забывайте, у черта в аду есть особое местечко для казначеев разорившихся передвижных театров.

— Сердце мое обливается кровью, — произнес Голеску и нетерпеливо шагнул на помост.

Он сразу же наткнулся на груду костюмов — все в блестках и перьях. Несколько минут Голеску рылся в них, выискивая что-нибудь элегантное своего размера, однако подошли ему лишь камзол из красного бархата и короткие штаны к нему. Голеску с усмешкой вытащил их на свет и заметил пару красных кожаных туфель с острыми носами, подвешенных за шнурки. Туфли были снабжены биркой с корявой надписью «ФАУСТ».

— Черт, говорите? — пробормотал Голеску.

Глаза у него заблестели — его осенило. Перекинув красный костюм через руку, он стал рыться дальше. В этой постановке «Фауста», судя по всему, участвовала стайка демонов помельче: среди костюмов обнаружилось три-четыре детских, черных, состоявших из трико, чулок и капюшонов с рожками. Голеску отобрал себе тот, который меньше всего поела моль. В соседнем ящике он разыскал чулки и шапочку к своему костюму Мефистофеля. Покопавшись среди менее презентабельного хлама и масок из папье-маше, Голеску нашел лиру с веревочными струнами. Ее он тоже прихватил. Наконец на глаза ему попался бутафорский гроб, примостившийся между двумя расписными щитами декораций. Хихикая себе под нос, Голеску выволок гроб наружу, сложил в него свои приобретения и подтолкнул по помосту к распорядителю торгов.

— Я это беру, любезный господин, — сказал он.

Когда Голеску притащил гроб в свой гостиничный номер, бодро насвистывая на ходу, в голове его зародилась идея. Он выложил свои покупки и стал их изучать. Примерив костюм Мефистофеля — сидел он прекрасно, разве что остроносые туфли оказались тесноваты, — Голеску немного повертелся перед единственным в номере зеркальцем для бритья, хотя, чтобы увидеть себя в полный рост, ему пришлось вжаться в противоположную стену.

— Уж против этого она возражать не станет, — сказал он вслух, — Какое великолепие! Какие восхитительные классические обертона! В таком костюме можно играть даже в Вене! А если она и возразит… Голеску, красавчик, ты сумеешь ее уговорить.

Довольный собой, он заказал роскошный обед. За огуречным салатом, флеккеном [43]и вином он сочинял речи такой изысканности, что к концу второй бутылки расстрогался до слез. Наконец он пошатываясь поднялся и поплыл из столовой вверх по лестнице, как раз когда с улицы вошли несколько человек.

— Сюда, сюда! Садись, бедолага, тебе надо выпить стаканчик бренди… Как там кровь, унялась?

— Почти. Эй, поосторожней с ногой!

— Обоих убили?

— Одного уж точно. Три серебряные пули, а? Головы у нас в повозке. Видели бы вы…

Больше Голеску ничего не слышал, потому что на этом месте как раз свернул на второй пролет, а идея завладела им настолько, что ему так или иначе было ни до чего.

Голеску был настолько уверен в осуществлении своей мечты, что на следующий день зашел в типографию и заказал пачку рекламных листков. Результат, отпечатанный за то время, пока Голеску отдыхал в таверне напротив в обществе бутылки сливовицы, оказался не таким впечатляющим, как рассчитывал заказчик, зато листки были украшены громадными восклицательными знаками, и это его утешило.

Когда Голеску покидал Кронштадт, на рассвете третьего дня, идея сложилась в его голове окончательно. Отчаянно зевая, Голеску поставил на пол гроб и узелок и вытащил кошелек, чтобы расплатиться с хозяином гостиницы.

— И вознаградите ваших слуг, любезный господин, — сказал Голеску, бросая ему горсть разрозненной меди и латуни низкого достоинства. — Обслуживание было великолепное.