Тень Земли (Дилогия о Дике Саймоне, Книга 2)

Четыре трупа в синем валялись под стеной. Луч, протянувшийся от браслета, высветил отпечатки на земле, и Саймон полез в кусты - туда, где Каа настиг и прикончил пятого. Этот раскинулся на спине, его голова, забинтованная от уха к уху, была вывернута под неестественным углом, зрачки закатились, и только глазные яблоки слепо белели на темном лице. Бучо Перес, капитан-кайман. Скрипнув зубами, Саймон поднял окольцованную браслетом руку, освещая ближний куст.

Под ним, с полураскрытой пастью, вытянувшись во всю Длину, лежал питон; клыки его светились россыпью лунных камней, но чешуя не блестела, а казалась, зеленовато-серой и тусклой. Его изрешетили пулями, а потускневшая кожа в нескольких местах была рассечена ударами мачете.

- Пусть Четыре звезды освещают твой путь в Погребальные Пещеры, пробормотал Саймон сдавленным голосом. - Пусть Четыре прохладных потока омоют твои раны, и пусть Чочинга, Наставник воинов, простит меня-за то, что я не сумел сберечь его посмертный дар.

Он сделал ритуальный жест прощания и направился к воротам. Глаза его были сухими. Чочинга говорил: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза - в тот час, когда он вспоминает павших родичей.

Рассвет еще не наступил, и плакать было рано.

Во дворе Саймон насчитал пять окоченевших трупов в синих мундирах. Огромное тело Филина было придавлено рухнувшей стеной у маленького бассейна; кровь еще сочилась из разрубленной шейной артерии, неторопливо стекая в воду. Рядом, откинувшись на камни, сидел Майкл-Мигель в своем щегольском белом костюме. Его лицо, запрокинутое к звездному небу, казалось умиротворенном, под левой ключицей по ткани расплылись темные пятна, руки, бессильно брошенные на колени, стискивали карабин. У ног Гилмора, уткнувшись в землю, лежал человек не в синем мундире смоленских, а в полотняной рубахе, штанах и стоптанных сапогах. Саймон перевернул покойника, поглядел на выпученные глаза, тонкую нитку усов и залитый кровью рот - пуля вошла Кобелино под челюсть, разворотив затылЬк.

Он пробормотал проклятие, повернулся к Майклу-Мигелю, осторожно освободил оружие из окостеневших пальцев, понюхал - пахло порохом. Значит, Гилмор стрелял? Защищая себя или Филина? Или кого-то другого?

Расстегнув окровавленный белый пиджак, Саймон поша--рил под рубахой Мигеля, вытащил толстую, пробитую пулей тетрадь, раскрыл наугад и прочитал:

Мне уже однажды умирялось,

Но совсем уйти не удалось.

Я живу. Но Там душа осталась...

- Но Там душа осталась... - повторил он вслух и прикрыл веками мертвые глаза Мигеля.

Тел Марии и Пашки нигде не было, и Саймон, обыскав конюшню, дом и двор, полез на крышу. Пара мертвецов валялась у нижней ступеньки, еще двое - на лестнице, а наверху обнаружился только один труп, обгоревший до неузнаваемости - кожа на лице полопалась и почернела, волосы рассыпались в прах, и только на затылке - там, где голова прижималась к черепице - торчали жалкие рыжие клочья. Еще Саймон увидел оскаленный Пашкин рот, простреленные ноги стиснутые кулаки, мачете, зажатое в правом, страшную рану поперек горла и карабины: один - под телом Пашки, второй, с серебряной фигуркой ягуара на цевье, - поодаль. Здесь, как внизу во дворике, бились не на жизнь, а на смерть: кто-то перезаряжал оружие, Пашка стрелял, а когда кончились патроны, вытащил клинок... Саймон поднял мачете, заткнул за. пояс, потом опустился на колени и разжал левый Пашкин. кулак. На ладони пестрела тряпица, цветной обрывок, истлевший по краю клочок знакомого женского платья - будто бы женщину тащили, а Пашка, вцепившись в подол или рукав, не пускал. Пока его не кольнули в горло.

"Они защищали Марию, - подумал Саймон, вставая с колен. - Каа - тот защищал всех; но Гилмор, Филин и Пашка дрались за нее. За нее, не за себя. И она сражалась тоже. Этот второй карабин, мой карабин, он был в ее руках. Где же она?"

У него перехватило дыхание, но рассвет еще не наступил, и глаза Саймона оставались сухими. Сухими, как дно безводного колодца, как русло древней реки в пустыне, как кратер, занесенный песком, как пепел надежд, сгоревших в кострах смерти.

Ричард Саймон, воин-тай, Тень Ветра из клана Теней Ветра, запрокинул голову, посмотрел на звезды, сиявшие над Хаосом, и запел Прощальную Песню. Пел он на языке тайят, и временами песнь его казалась то рыком разъяренного гепарда, то звоном боевой секиры, то шелестом стрел, буравящих воздух.

Голос его был громким и не дрожал.

Когда он добрался до склада Пако у пятого причала, уже рассвело. Живодерня при въезде в город стояла пустой и тихой, но на Аргентинской улице были явные следы побоища: окна в "Красном коне" и похоронной конторе осыпались грудой стекол, двери, столы и гробы были продырявлены, и ; всюду валялись покойники в синем. Саймон заглянул в подвал, но там не нашлось ни бочек с пивом, ни мешков с песю-ками - и то, и другое было заботливо эвакуировано, как и бронеавтомобиль, который он угнал из Кратеров прошлым вечером. Машине полагалось находиться во дворе, между пиг-тейным и похоронным заведениями, под защитой крепких ворот-однако сейчас ворота были распахнуты, на земле отпечатались следы покрышек, а по обе стороны от них холодели трупы. Вероятно, здесь поработал пулемет броневика, и это вкупе с остальными признаками свидетельствовало, что Пако выиграл битву и отступил со своими людьми не суетясь, в полном порядке и добром здравии.

Картина разгрома не удивила Саймона. Трудно поверить, чтобы предавший не предал до конца, а это значило, что обе его опорные базы, в Хаосе и в "Красном коне", подвергнутся нападению. Но Бучо, капитан-кайман, пошел не сюда, а в Хаос, не за похищенными деньгами, за девушкой... Выходит, Мария для дона Грегорио была дороже песюков, и это вполне укладывалось в общую схему. Схема же оказалась простой и древней, как мир: чтобы приневолить сильного, бей тех, кто ему дорог. Неуязвимость - в одиночестве, но одиночество лишь синоним опустошенности и рав(одушия, противных человеческой природе; равнодушный не может стать защитником - и, следовательно, самый могучий и самый искусный защитник уязвим. Не в первый раз Саймон обдумывал этот парадоксальный вывод, то упрекая себя в ошибке, то уговаривая смириться с естественным ходом событий, разрушивших его неуязвимость. Однако можно ли считать ошибкой, что он приблизил к себе Марию и Майкла, Проказу и Филина, что эти люди стали ему дороги, вошли в его сердце?.. Разум подсказывал, что он виноват, что он принес им несчастье и гибель, но чувство говорило, что существуют вещи похуже смерти. То же одиночество, например, или ужас вечной несвободы, пытки и страх перед небытием.