Искатель. 1976. Выпуск №6

Виктор ВУЧЕТИЧ

Ночь комиссара

Повесть

1

Поезд пришел в Козлов после полуночи. Разбудил Сибирцева щеголеватый адъютант в черной коже, перетянутый скрипучими желтыми ремнями. У него было пухлое, розовощекое, совсем юношеское лицо с кокетливыми усиками и вид отлично выспавшегося человека. Если бы Сибирцев не знал его, то решил бы, что перед ним самый обыкновенный штабной адъютантишка времен недавней империалистической, никогда не нюхавший пороха, но явно бравирующий своей завидной выправкой. Но в том-то и дело, что Сибирцев хорошо знал Михеева. Даже слишком хорошо. Знал по Харбину, по станции Маньчжурия, где нынче окопался «истинный сын трудового крестьянства» есаул Семенов, возведенный Колчаком в чин генерал-лейтенанта. Сказал тогда Михеев, что вот, мол, спит и видит себя новоиспеченный генерал в Москве белокаменной под перезвон всех сорока сороков. Спит и видит. А они с Сибирцевым именно поэтому и не могут спать, не пришла ещё пора их спокойных ночей. Да, обманчива бывает внешность.

Сибирцев с завистью смотрел в чистые, улыбающиеся глаза и не замечал в них ни капельки сна или усталости. Таков уж он, Михеев.

- Вставай, вставай, - тормошил Михеев, - царствие небесное проспишь, господин прапорщик.

- Сам ты прапорщик, - лениво огрызнулся Сибирцев и сладко, с наслаждением потянулся на свежих жестковатых простынях, радуясь последним остаткам сна и словно догадываясь, что подобное счастье может не повториться. Не будет больше ни литерного вагона, ни свежих простыней, ни упоительного наслаждения быть самим собой.

- А что в этом позорного? - широко улыбнулся Михеев. - Я, ваше благородие, горжусь тем, что в рядах доблестных российских войск имел чин прапора. Уж чего-чего, а первая-то пуля всегда твоя. Разве не так?

- Да, храбрости вам не занимать. Умишка бы… - Сибирцев рывком поднялся, едва не стукнувшись теменем в верхнюю полку.

- Ну, насчет умишка, товарищ бывший эсер, - капризно надул губы Михеев, - тут вы, конечно, правы. Уж вы-то во-время оценили ситуацию. Хотя, кто знает, были бы у верховного наверняка в чине полковника. Генерала - нет, не потянете. Там, знаете ли, порода нужна. Или уж как наш с вами есаул: «Без доклада не входить, а то выпорю». Во! А у вас какая порода? Лапоть вы сибирский.

- Ладно, лапоть так лапоть, - усмехнулся Сибирцев. - Где мы, в Козлове?

- Да, - сразу становясь серьезным, сказал Михеев. - Давай-ка, Мишель, одевайся побыстрей, Мартин Янович ждет.

Он присел на соседнюю полку и, вынув из внутреннего кармана кожанки металлическую пилку, стал тщательно подтачивать ногти.

- Значит, расстаемся, ваше благородие, - задумчиво сказал он. - Хоть вспоминать-то будете?… Хотя зачем? Воспоминания только отягощают нашу и без того суматошную жизнь. Думать мешают. А мы с вами старые боевые кони. И скакать еще, и скакать…

«Почему расстаемся? - вдруг дошло до сознания Сибирцева. - Видно, Михеев что-то знает. Но не говорит. Значит, не может…»

- Что это тебя на сантименты потянуло? - чуть дрогнувшим голосом спросил Сибирцев, обеспокоенно думая, какие новые загадки подкинула ему нынче судьба.

- Так ведь… вот живешь, живешь и… расстаешься. И будет ли новая встреча, кто знает… А хорошо мы поработали. Без похвальбы, хорошо…

Он замолчал, исподлобья поглядывая, как Сибирцев одевается, закручивает портянки.

- Сапоги-то худые… - вдруг пробормотал Михеев. - А еще топать и топать… Знаешь что, Мишель, - решительно сказал он, - возьми-ка мои. Размер у нас, помнится, одинаковый. - И он тут же стал стягивать свой надраенный до блеска сапог.

- Ты что, спятил? - Сибирцев недоуменно поглядел на Михеева. - Не валяй дурака.

- Делай что говорю, - словно обозлился Михеев. - Я ему, может, жизнью обязан, а он про какие-то вшивые сапоги. Надевай! Давай сюда свои, до Москвы не развалятся, а там уж как-нибудь обойдусь. У контры реквизирую. Это ты у нас человек высоких принципов, а мне что? Или, на худой конец, жена какого-нибудь богатого контрика подарит. За ласку. Они за ласку что хочешь… А ты - сапоги. Да шучу, - так же серьезно, без улыбки добавил он. - Не делай страшные глаза.

Это ты для своих бандитов прибереги. Неужели ты полагаешь, что в Москве для меня пары сапог не найдется? На той же Сухаревке. Или Хитровке.

Сапоги Михеева удобно и плотно сидели на ноге. Сибирцев встал, с удовольствием притопнул каблуками по полу, затянул на поясе ремень и с неловкой признательностью взглянул на Михеева, на свои старые, разбитые сапоги, так не вязавшиеся с лощеной внешностью друга.

- Вот, значит, как, - смущенно сказал он. - За сапоги, брат, спасибо. В самый, что называется, раз сапоги.

- Ладно, - отмахнулся Михеев, - Ступай давай. Я тебя потом провожу.

Потирая виски, Сибирцев вышел в коридор и прошел в середину вагона, в просторный салон особоуполномоченного Чека. Он даже зажмурился от яркого света, заливавшего плотно зашторенное помещение. Вытянулся у дверей по стойке «смирно» и хотел было доложить о приходе, но Мартин Янович, бородатый великан, стремительно поднялся из-за стола, заваленного письмами и какими-то документами, поверх которых, свисая на пол, лежала большая карта. Сибирцев сам был росту немалого, но перед Мартином Яновичем всякий раз чувствовал себя подростком.

- Явился, богатырь? - без тени иронии, четко выговаривая слова, сказал особоуполномоченный. - Проходи, пожалуйста. Садись вот здесь. - Он показал на широкое мягкое кресло, не совсем вязавшееся со строгой рабочей обстановкой кабинета. - Давай будем говорить.

Он снова сел за стол, положил длинные руки с широкими кистями на карту, внимательно и остро взглянул на Сибирцева.

- Наш план, - начал он после недолгой паузы, - несколько будет изменяться. Временно.

Его жесткое, словно вырубленное из камня лицо, глубокие глаза источали силу и власть. Сибирцев с сожалением подумал, что уж его-то собственная физиономия наверняка такого впечатления не производит, особенно теперь, после сна. Да еще это кресло - мягкое, расслабляющее. Он попробовал выпрямиться, но кресло словно не отпускало. Так и хотелось закинуть ногу на ногу.

- Здесь, - продолжал, по-прежнему глядя в упор, Мартин Янович, - я уже имел беседу с председателем Губчека. Он, конечно, жаловался, что положение тяжелое. Коммунистов мало. Просил помощи.

«Вот оно что!» - сообразил Сибирцев.

От Мартина Яновича не укрылась догадка Сибирцева.

- Ты, Михаил Александрович, следует полагать, уже понял, о чем будет разговор. Правильно. Мы должны помочь губернии. - Он встал, прошелся по ковру, устилавшему пол салона, остановился рядом с Сибирцевым. Тот приподнялся. - Сиди, - приказал Мартин Янович. - Положение таково. - Он снова стал медленно прохаживаться по салону, явно тесному для него. Поскрипывали сапоги, поскрипывали ремни портупеи, четко и тяжело, с металлической резкостью падали слова особоуполномоченного…

В глубоких снегах, морозах и метелях ушел двадцатый год. Ушел страшный двадцатый с его небывалой засухой, предвестницей еще большей беды. Смерть, разорение, озлобленные орды мятущихся, измученных людей, штурмующих проходящие поезда, - хлеба, дайте хлеба…

А хлеб был. Только брать его приходилось с бою, с выстрелами и кровью, с ночными пожарами вполнеба, ценой гибели многих товарищей-продотрядовцев. В каком кошмарном сне, в какой изощренной дьявольской фантазии родились те муки, которые суждено было принять людям, спасающим страну от голодной смерти…

Сибирцев знал о великой беде. Знал потому, что сам в течение последнего года отправлял из Иркутска эшелоны с зерном и мороженым мясом, рыбой и одеждой.