Таро Люцифера

Олег Маркеев

Таро Люцифера

мистический роман

Глава первая

Сутки через Москву шли войска. Плотные походные колонны полков, как река лодки, несли вместе с собой дорожные кареты, тарантасы и подводы, груженные скарбом. Кому не на чем было ехать, уходили пешком, таща на себе или волоча на тележках нехитрое свое имущество. На рокотом барабанов, мерным шагом полков, цокотом тысяч копыт, скрипом упряжи, криками, стонами, плачем и ропотом плыл тревожный колокольный перезвон. И именно он рвал душу в клочья. Казалось, все сорок сороков церквей отпевают обреченный город.

К исходу вторых суток человеческая река обмелела. Последние отряды спешным маршем вытягивали колонны к городским заставам. Замешкавшиеся с отъездом спешили присоединиться к ним, надеясь на защиту военных в тревожном пути в родовые имения и городки губернии, куда, Бог даст, не дотянутся лапы оккупантов.

По опустевшему городу метались вестовые, распугивая воровато оглядывающихся обывателей. В пыльном воздухе отчетливо пахло гарью. В покинутых дворцах и особняках будто бы сами собой вспыхивали пожары. Немногочисленные горожане и пожарные команды, не получившие приказа уходить, по привычке бросались тушить огонь. Но все чаще и чаще звучали голоса, что поджигатели действуют по приказу самого генерал-губернатора Растопчина. Как в чумную годину, город жил страхом и слухами…

Вечер выдался душный. Закатное солнце нещадно палило в спину. Вымотанные жарой кони шли усталым шагом, вяло отмахиваясь от докучливых мух.

Корнет Корсаков снял кивер, вытер рукавом доломана мокрый лоб и оглянулся назад. Пятеро приданных ему казаков угрюмо посматривали по сторонам из-под лохматых шапок.

Хорунжий Головко поравнялся с Корсаковым и душераздирающе вздохнул.

— Водицы бы хоть свежей набрать, а, Алексей Василич?

Корсаков лишь усмехнулся, покручивая ус.

По-правде говоря, крутить то, что выросло на верхней губе корнета, было еще несподручно. Волоски оставались по-юношески жидкими и слабенькими, несмотря на тайное втирание некоего снадобья, подаренного корнету поручиком Апраксиным, известным полковым бретером и донжуаном. Апраксин, сам обладатель великолепных гусарских усов, уверял Корсакова, что не пройдет и месяца, как под носом у корнета вырастут подобающие лихому кавалеристу усы. Снадобье почему-то попахивало порошком от клопов.

Хорунжий с солидностью огладил свои густые усищи. Сверкнул из-под косматой брови бедовым глазом.

— Мочи нет смотреть, как добро пропадает! Не воры, так француз приберет. Ваше благородие, коли уж возможность имеется…

— Возможности, как раз, и не имеется, — оборвал его Корсаков. — Или оглох?

Он указал нагайкой за плечо. С тыла изредка доносилась редкая ружейная стрельба — авангард Мюрата разворачивался на западных окраинах города.

Судя по усмешке хорунжего, близость неприятеля никак не могла помешать столь благородному и увлекательному делу, как собирание трофеев.

— Эх, ребята, вам волю дай, вы Москву по кирпичику растащите под носом у француза, да к себе на Дон увезете, — напустив на себя строгий вид, произнес Корсаков.

— А то! — Еще шире ощерился хорунжий. — Не оставлять же добро супостату. А казак с войны живет, ваше благородие.

— Нет, братец, мародерствовать в русской столице не позволю. Вот возьмешь Париж, три дня на разграбление по всем законам тебе полагаются. Там и разживешься барахлишком. А здесь, в Москве, да еще под моим началом — и думать забудь!

Копыта застучали по булыжникам Арбата. Здесь еще спешно грузили телеги, кареты, брички. Сновали запаренные дворовые, слышался детский плач, ругань.

Головко вытащил из кольца при седле пику, поддел валявшуюся в пыли шляпку французской соломки с пышным розовым бантом и, оглянувшись, бросил ее казакам.

— Семен, на тебе заместо трофею! А то все глаза уже на чужое добро скосил.

Один казак подхватил шляпку на лету, помял в грубых пальцах, погладил бант заскорузлой ладонью.

— А на кой ляд она мне? — спросил он.

— Ты заместо шапки ее приспособь, — посоветовал хорунжий. — А не налезет, так Варьке своей презент сделаешь. У нее казанок поменее твоего будет.

Казаки заржали, откидываясь в седлах. Семен, крепкий казак лет тридцати, с окладистой черной бородой, зыркнул на них чуть раскосым глазом, досадливо крякнул и отшвырнул шляпку в сторону.

— Вам бы все смех, — проворчал он. — А мне Варвара так наказала: без гостинца на порог не пущу.

Ничего, казак, — успокоил его корнет. — Война еще не кончилась. Бог даст, наберешь еще подарков своей зазнобе.

Эй, любезный! — окликнул он пробегающего мимо плешивого мужчину в дорожном сюртуке. Судя по сюртуку — слугу зажиточных господ. — Дом князя Козловского не укажешь ли?

— Князя Козловского? — переспросил слуга, вздрогнув от неожиданности. — В переулок вам надо, господин корнет, — махнул рукой слуга. — Последний дом и будет князя Козловского.

— Благодарю, любезный! — Корсаков потянул повод, разворачивая коня мордой к переулку.

— Э-эх, защитнички, — вдруг всхлипнул слуга. — Златоглавую на поругание отдаете!

— Ну, ты! — Головко замахнулся плетью.

— Хорунжий! — прикрикнул на него Корсаков.

Головко с неохотой опустил руку. Ехавший следом Семен толкнул слугу конем, зверовато оскалился. Тот отскочил назад, угрюмым взглядом провожая казаков.

— Георгий Иванович, оставь казака в начале переулка — не ровен час, французы нагрянут, — распорядился корнет.

Явной угрозы внезапного появления французов не было, да и случись такое, паника по еще не опустевшим улицам покатилась бы такая, что за версту было бы слышно. Но дисциплина в маленьком отряде явна пошла на убыль, и Корсаков решил ясно дать понять, что хоть и молод, но командир тут он.

Хорунжий отъехал к своим казакам, переговорил накоротке. Одни казак спешился, отвел коня к брошенной телеге без колеса и, накинув повод на оглоблю, присел на козлы. Головков погрозил ему кулаком.

— Смотри, Митяй, чтоб с улицы ни ногой.

— Ладно, — лениво протянул казак.

Хорунжий вернулся, пристроил коня сбоку от Корсакова. Тяжко вздохнул.

— Привыкайте, Георгий Иванович, — постарался приободрить его Корсаков. — Еще не того наслушаемся. Эх, моя б воля, встать под Москвой насмерть. Костьми лечь, а не пустить Буонапартэ в город!

Хорунжий покачал головой.

— Костьми лечь — дело нехитрое, а дальше что? По моему разумению, Михайла Ларионович [1] правильно рассудил: перво-наперво армию сохранить надо. Резерв обучить. Вон сколько от Смоленска до Бородино наших костьми-то легло! А француз… Ну разграбит он Москву, а дальше что? Не будет ему тут житья. Ежели обозы в город не пускать, все дороги заслонами перекрыть, как он такую прорву народу прокормит, ума не приложу. С голоду, как я разумею, много не навоюешь. Нет, не пережить ему тут зиму, помяните мое слово, Алексей Василич.

— Тебя послушать, так и воевать не надо, — поморщился Корсаков. — Рассыпаться по лесам да обозы хватать. Не по чести это. Сойтись грудь в грудь, глаза в глаза! Штык на штык, клинок на клинок, вот это по мне. — Он попытался взбить едва пробившиеся усы. — Чтобы ветер в ушах, чтобы картечь в лицо!

— Не приведи Господь! — Головко перекрестился. — Я, слава тебе Боже, и ветру нахлебался, и картечи наелся. Еще под, как его… Прейсиш-Эйлау. [2]

— Бывалый ты, а рассуждаешь, словно и пороху не нюхал! Не дело это — труса перед неприятелем праздновать. Коли уж начали войну, так надобно сражаться, а не по зимним квартирам сиднем сидеть.

— Воевать с умом надо. Так, чтобы и супостата заломать, и самому живу быть. У нас, на Дону, как сполох [3] объявили, Матвей Иванович [4] в первые полки собрал только матерых казаков. Домовитые все, да семейные… За царя и отечество лечь-то мы завсегда готовы. А ляжем мы, не приведи Господь, кто детей поднимет?