Смерть труса

Смерть труса

Роберт Силверберг. Смерть труса.

Пер. – А. Кон.

Robert Silverberg (as Ivar Jorgensen).

Coward's Death (1956). – _

– Ну-ка, повтори еще раз это слово!

Дэйв Лоуэлл улыбнулся и поправил спадавшие на лоб волосы.

– Развоплощение, – произнес он. – Я понимаю, это звучит странно, даже нелепо, но просто не знаю, как иначе описать всю эту чертовщину.

Барретт Маркс промолчал и продолжал сидеть, закинув ногу на ногу, в гостиной Дэйва, и потягивать из своего фужера ледяное виски. Несмотря на тепло и домашний уют, он асе равно остро ощущал ни на миг не прекращающуюся холодную напряженность в своем отношении к Дэйву. Он все разглядывал на донышке фужера отражение спокойного, уверенного в себе лица Дэйва и никак не мог до конца уяснить, почему один вид его все еще продолжает возбуждать едкое беспокойство в его желудке. Прошло десять лет с тех пор, как он в последний раз встречался с ним, вместе работали после окончания колледжа. Однако сейчас он сразу ощутил, насколько легко оказалось разворошить теплившийся в глубине его души прежний огонь среди тлевших углей прошлого.

– Это был мой самый нежно любимый проект с первого же дня после того, как мы закончили учебу, – продолжал Дэйв. – Ты помнишь все те беседы, что мы вели между собой, наши рассуждения о возможности путешествия во времени и о тех парадоксах, которые с этим связаны?

– Да, разумеется, – спокойно произнес Барретт. – Эта тема всегда была твоим любимым коньком, Дэйв.

Его собеседник нахмурился, лицо его слегка перекосилось.

– Еще бы! Послушай. Я все уши тебе прожужжал об этом своем дурацком изобретении, а ты мне еще даже и слова не сказал о себе. А чем ты занимался все эти годы, Барретт?

– О, похвастать особенно нечем. – Он поставил фужер и вынул из кармана пачку сигарет. Сигареты были изысканного, весьма дорогого сорта, и, раскурив одну, он умышленно положил их из стол этикеткой вверх.

– Я работал в институте Клифтона. По сути, – тут он элегантно выдохнул дым, – был всего-навсего заведующим отделом электронных компонентов.

– Ты не шутишь, это серьезно? Да ведь это потрясающе, Барретт! – он перегнулся и слегка похлопал собеседника по колену, не заметив при этом, что от этого его жеста лицо Барретта поморщилось.

– Разумеется, – сказал Барретт, его вытянутое смуглое лицо едва скрывало горечь, которую он испытывал, продолжал непринужденную беседу, это ровным счетом ничего по сравнению с тем, чего достиг ты, Дэйв. Я имею в виду то, что ты сейчас – знаменитый ученый.

Дэйв протестующе махнул рукой, это был очень знакомый Барретту жест, он хорошо помнил его и ненавидел. Вот именно таким и был всегда Дэйв Лоуэлл – чопорный, тошнотворно-скромный, самоуверенный, не сомневающийся в своих способностях. Все давалось ему слишком легко – у него был врожденный талант исследователя. Он был как бы создан для решения сложнейших математических задач и разработки понятных лишь горстке посвященных гипотез. Он никогда не чувствовал перед ними того душевного смятения, которое испытывал он, Барретт, и прошедшие с тех пор десять лет, казалось, ничуть его не изменили…

– Ну, дружище, продолжай, – произнес Дэйв. – Расскажи мне о своей работе. Неужели в ней так и не было ничего интересного?

– Ровно ничего, что могло бы заинтересовать такой крупный ум, каюк твой. – Барретт заставил себя издать сдержанный смешок. – Я сейчас, пожалуй, один из тех, кого называют «белыми воротничками». Тех, кого сейчас называют администраторами.

– О, – в глазах Дэйва пропал блеск, и Барретт отметил про себя: «Я ненавижу тебя сильнее, чем когда-либо, Лоуэлл…».

Дэйв снова наполнил бокал Барретта.

– Как жаль, что нет дома Джанетт. Она бы запрыгала от радости, увидев тебя. Я ей рассказывал, понимаешь, обо всем, что нас так сильно связывало.

– Я догадываюсь, – сухо заметил Барретт. – Мне бы тоже очень хотелось повидаться с нею.

– Она должна вернуться с минуты на минуту. Ты ведь прекрасно понимаешь, что бывает с женщинами, когда они уходят пройтись по магазинам.

– Понимаю, – отпив немного, произнес Барретт. – Но давай лучше поговорим о твоей машине, Дэйв. Все это звучит просто потрясающе. Ты в состоянии утверждать, что в самом деле отправлял предметы в прошлое?

– И да, и нет, – ответил Дэйв. – У меня ничего не получалось, когда я пытался послать в прошлое какой-либо из неодушевленных предметов. Я именно с этого начал свои попытки, но без малейшего успеха… Уже подумал было, что вообще вся эта моя затея завершится полным провалом, пока по ошибке в главную камеру не попал мой кот Цицерон. Следующее, что до меня дошло это фьють и его не стало!

– Ты уверен в том, что он оказался в прошлом? Вернее, я бы так сказал – у тебя есть достаточно веские основания, чтобы так смело утверждать это?

– Никаких нет оснований. Вот, что самое худшее из всего. Он просто исчез, как тот знаменитый Чеширский Кот. Какие только картины не возникали у меня в голове в отношении его загадочного появления где-нибудь в прошлом, например, в Древнем Египте. Мне даже подумалось, что именно этим можно объяснить те божественные почести, которые воздавались там кошкам.

Огромное количество самых сумасбродных идей приходило мне в голову. Но затем я стал более трезво рассуждать об этом, призвав на помощь здравый смысл. Я перебрал в памяти все, что обычно говорило о парадоксах, связанных с перемещением во времени, и рассудил, что все, что посещало мой ум раньше, никак не может быть ответом на волновавший так меня вопрос.

– Вот как? Тогда каков же ответ на самом деле?

– Этого я и сам не знал до поры до времени, – сказал Дэйв и откинулся к спинке кресла. Лицо его неожиданно помрачнело и стало сосредоточенным. – Вернее, до прошлого месяца.

– Что же особенного произошло в прошлом месяце?

– Я испытал машину на себе.

Барретт закурил еще одну сигарету. «Он сделал на этом миллион долларов, – подумал он. – Он ковырялся у себя в подвале и поднимается из него с игрушкой, с забавой, за которую его назовут гением…».

– И что же тогда случилось? – в конце концов спросил он.

– Вот в этом-то и самое наихудшее из всего этого. Я бы сказал даже самое ужасное.

Я переместился во времени в прошлое, это факт. Но только не как Дэйв Лоуэлл – по крайней мере, не в теле Дэйва Лоуэлла. Первое, что я понял, это то, что стою посредине мощенной булыжниками улицы. Прямо на меня мчится экипаж, запряженный четверкой лошадей. Я отскочил в сторону, и какой-то мужчина в брюках до колен и напудренном парике подбежал ко мне и стал приговаривать:

– Все в порядке, Ной? У тебя все в порядке?

– Ной?

– Таким оказалось у меня имя. Ной. Я очутился в Англии, в городке под названием Хирфорд-Милл, и звали меня Ной Бриджс. Это был восемнадцатый век.

– Вот это да!

– Клянусь, это правда. Мужчина помог мне добраться до того места, где я, оказалось, жил. Когда я остался один, я внимательно посмотрел на себя в зеркале. Я был высоким, весьма нескладно скроенным джентльменом, практически лысым, с таким печальным выражением лица, какое бывает разве что у владельцев похоронных контор. Но самым нелепым из всего этого оказалось то, что на моей ноге…

– Твоей ноге?

– Да. На правом колене у меня был синяк размером с монету в двадцать пять центов. И именно в этом-то и заключалось самое странное, ибо всего за десять минут до этого – в своей лаборатории внизу – я ударился нечаянно о стол и ушиб колено. Тогда я на это не обратил внимания – пока не обнаружил синяк от ушиба на теле Ноя Бриджса.

Барретт закурил третью подряд сигарету, теперь рука его слегка подрагивала.

– И что же произошло потом?

– Я понятия не имел, что и предпринять. Поверь мне, я был прямо-таки в состоянии паники. У меня даже малейшего представления не было, каким образом я мог бы вернуться в настоящее. Я оставался в комнате, которую, как выяснилось, снял в некоем подобии гостиницы. Практически я был в невменяемом состоянии. Затем я вышел на улицу, чтобы разузнать побольше об этой своей новой жизни.