Патруль

Станислав Лем

ПАТРУЛЬ

На дне коробочки стоял домик под красной крышей с крохотными черепичками. Он был похож на малину — даже лизнуть хотелось. Если коробочку потрясти, из окружавших домик кустов выкатывались, словно розовые жемчужинки, три поросенка. И тотчас же из норы под лесом — лес был лишь нарисован на внутренней стенке коробочки, но будто живой — выбегал черный волк и, щелкая при малейшем движении зубастой, красной изнутри пастью, мчался к поросятам, чтобы их проглотить. Должно быть, внутри у него был магнитик. Требовалась немалая ловкость, чтобы этому помешать. Постукивая по дну коробочки ногтем мизинца, надо было завести поросят в домик, через дверку, которая не всегда к тому же распахивалась. Вещица не больше пудреницы — а можно скоротать с ней полжизни. Но теперь, в невесомости, она была бесполезна. Пилот Пиркс не без грусти поглядывал на рычаги ускорителей. Одно небольшое движение — и тяга двигателей, даже самая слабая, устранит невесомость, и, вместо того чтобы без толку таращиться в черную пустоту, он занялся бы судьбой поросят.

К сожалению, регламент не предусматривал включения атомного реактора ради спасения трех розовых поросят. Больше того: лишние маневры в пространстве категорически запрещались. Как будто это было бы лишним маневром!

Пиркс медленно спрятал коробочку в карман. Пилоты брали с собой куда более странные вещи, особенно в дальние патрульные рейсы — такие, как этот. Раньше начальство Базы сквозь пальцы смотрело на пустую трату урана ради запуска в небеса, вместе с пилотами, всяких курьезных вещиц, вроде заводных птичек, клюющих рассыпанные по столу крошки, механических шершней, гоняющихся за механическими осами, китайских головоломок из никеля и слоновой кости, — и никто уже не помнил, что заразил Базу этим безумием маленький Аарменс: отправляясь в патруль, он просто отбирал игрушки у своего шестилетнего сына.

Такая идиллия продолжалась довольно долго, почти год, — пока ракеты не начали пропадать без вести.

Впрочем, в те спокойные времена пилоты не жаловали патрульные рейсы, а зачисление в группу, прочесывающую пустоту, считалось знаком личной немилости со стороны Шефа. Пиркса назначение в патрульную группу вовсе не удивило; это как корь — раньше ли, позже ли, каждый должен через это пройти.

Но потом не вернулся Томас, большой, грузный Томас, который носил ботинки сорок пятого размера, обожал розыгрыши и воспитывал пуделей — самых умных в мире, конечно. Даже в карманах его комбинезона можно было найти шкурку от колбасы и кусочки сахара, а Шеф подозревал, что порой он тайком проносит в ракету пуделя, — хотя Томас божился, что ничего такого ему и в голову не приходило. Возможно. Этого никто уже не узнает, потому что однажды в июле, вечером, Томас взлетел, взяв с собой два термоса с кофе — он всегда очень много пил, — а третий оставив в кают-компании Базы, чтобы, вернувшись, выпить такого кофе, какой он любил — смешанный с гущей и сваренный с сахаром. Термос ждал его очень долго. На третий день в семь утра истек срок «допустимого опоздания», и имя Томаса записали мелом на доску в навигационной рубке. Такого у них еще не случалось — лишь самые старшие пилоты помнили время, когда аварии были делом обычным, и даже любили рассказывать товарищам помоложе леденящие кровь истории о тех временах, когда метеоритная тревога объявлялась с упреждением в пятнадцать секунд — как раз вовремя, чтобы успеть попрощаться с семьей. По радио, разумеется. Но это и в самом деле было давным-давно. Доска в навигационной всегда пустовала и, собственно, оставалась там лишь в силу инерции.

В девять вечера было еще довольно светло. Все дежурные пилоты вышли из радиорубки и стояли, задрав головы к небу, на газонах, окружавших огромную бетонированную посадочную площадку. Шеф вернулся из города вечером, снял с катушек все ленты с записями сигналов автоматического передатчика Томаса и поднялся в остекленную башню обсерватории, маленький купол которой вращался как обезумевший, зыркая во все стороны черными раковинами радаров.

Томас полетел на маленьком АМУ, и, хотя, как утешал их сержант из группы заправщиков, атомного топлива на АМУ хватило бы, чтобы облететь половину Млечного Пути, все смотрели на него как на полного идиота, а кто-то даже смачно его обругал, ведь кислорода у Томаса было всего на пять суток, да еще восьмичасовой неприкосновенный запас. Четыре дня кряду восемьдесят пилотов Станции, не считая множества прочих — всего почти пять тысяч ракет, — прочесывали сектор, в котором пропал Томас. И не нашли ничего, будто он растворился в пространстве.

Вторым был Уилмер. Его, правду сказать, мало кто любил; собственно, для этого не было ни одного серьезного повода — зато множество мелких. В разговоре он никому не давал закончить — непременно старался вставить словцо. По-дурацки смеялся, совершенно некстати, и чем больше этим раздражал окружающих, тем смеялся громче. Когда ему не хотелось утруждать себя точной посадкой, он садился прямо на траву, выжигая ее до самых корней, на метр в глубину. Но стоило кому-нибудь залететь в его сектор на четверть миллипарсека, как он немедленно подавал рапорт, — даже если это был его товарищ по Базе. Были и другие причины, уже совершенно пустяшные, о которых и говорить-то неловко, — он, например, вытирался чужими полотенцами, чтобы подольше не пачкать собственное, — но, когда он не вернулся на Базу, все вдруг обнаружили, что Уилмер — отличный парень и надежный товарищ. Снова безумствовал радар, пилоты летали без смены и вне расписания, радисты из службы прослушивания не уходили домой и спали на смену у стены, на лавке, — даже обед им приносили наверх; Шеф, уехавший было в отпуск, вернулся спецрейсом, пилоты прочесывали сектор четверо суток, а настроение у всех было такое, что за не согнутый, как положено, шплинт в какой-нибудь гайке готовы были шею свернуть механику; приехали две комиссии экспертов, АМУ—116, как две капли воды похожий на ракету Уилмера, разобрали буквально до винтика, как часы, — без малейшего результата.

Правда, в секторе было тысяча шестьсот триллионов кубических километров, но он считался спокойным — ни случайных метеоритов, ни постоянных метеоритных потоков; даже орбиты старых, уже сто лет не появлявшихся комет не пересекали его, а известно, что такая комета иногда рассыпается на кусочки где-нибудь рядом с Юпитером, в «мельнице» его возмущений, и потом мало-помалу сорит на старой орбите осколками распавшегося ядра. Но в этом секторе не было решительно ничего — ни один спутник, ни один астероид не залетали сюда, не говоря уж о целом их поясе; и как раз потому, что пустота была в нем такая «чистая», пилоты не любили тут патрулировать.

Тем не менее Уилмер был уже вторым пилотом, исчезнувшим здесь, а его регистрационная лента — разумеется, десятикратно прокрученная, сфотографированная, скопированная и пересланная в Институт — сообщила ровно столько же, сколько лента Томаса, то есть ничего. Какое-то время сигналы приходили, а потом перестали. Автоматический передатчик высылал их довольно редко — раз в час. После Томаса осталось одиннадцать, после Уилмера — четырнадцать таких сигналов. И это все.

После второго исчезновения начальство развило бурную деятельность. Сперва проверили все ракеты — атомные реакторы, газораспределение, каждый винтик; за поцарапанное стекло корабельных часов можно было остаться без отпуска. Потом заменили часовые механизмы всех передатчиков, словно это они были виноваты! Теперь контрольные сигналы передавались каждые восемнадцать минут. В этом не было еще ничего плохого, напротив; плохо было то, что на взлетной площадке стояли теперь два офицера самого высокого ранга и безжалостно отбирали все без изъятия — клюющих и поющих птичек, бабочек, карманные игры, — целая груда конфискованных мелочей вскоре выросла в кабинете Шефа. Злые языки говорили даже, что дверь кабинета так часто заперта потому, что, дескать, он сам во все это играет.