Судьба

АЛЕКСАНДР АНДРЮХИН

СУДЬБА

Исполин августейший бык,

круторогий, с упрямым лбом,

он спускается, дабы быть

господином, а не рабом,

но лишь дрогнет под ним земля,

поведут его боль и страх,

как бессмысленное теля

за стальное кольцо в ноздрях.

В нас такой же азарт мычит..

Нас ведь тоже в конце концов

неизменно любовь и стыд

за златое ведут кольцо.

Наталья Алексеева

Сердце не обмануло. Она сидела на том же месте, как всегда, и смотрела в темноту. Я подошел к ней и, ни слова не говоря, сел рядом. Она не шелохнулась, не воспротивилась и не высказала удивления. Мы долго молчали. Наконец она вздохнула:

- Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята...

- Чушь! - перебил я с жаром. - Выбрось все из головы.

- Мою бабушку проклял прадед за то, что она бежала с белогвардейским офицером в Рим, - продолжала Таня. - Проклял он и ее будущих детей, и внуков... Я последняя, кому осталось носить это проклятие.

- Чушь! -повторил я упрямо, но она, не обратив внимания, продолжала грустно: - Нужна жертва для чьего-то спасения... Чтобы кто-то был счастлив, кому-то нужно отстрадать... Таковы законы равновесия.

"Ванино пудрение мозгов", - подумал я, но не стал возражать, потому что бесполезно, да и слышал я все это сто раз.

- От судьбы не уйдешь, - вздыхала она. - Я ее видела...

Это было в прошлом году, когда умирала моя мама. Я шла из аптеки, подавленная и растерянная. Лекарств не было. И не было никому дела, что умирала моя мама. Я думала о том, чю проклятие сбылось и для бабушки, и для мамы, но не хотела верить, что и меня впереди ожидают только несчастья, и вдруг в молочном переулке, где обычно всегда пусто, я увидела ее. Она шла навстречу, растрепанная, измученная, с желтым лицом и синяками под глазами. Мы разминулись, мельком взглянув друг на друга, и только пройдя шагов десять, я сообразила, что это была я сама через двенадцать лет...

- Почему через двенадцать, а не через одиннадцать и не через двадцать? - спросил я.

- Не знаю, - ответила Таня. - Через двенадцать, и все... Втемяшилось в голову - через двенадцать, а почему, не знаю...

Мы оглянулись одновременно, и я увидела себя как в зеркале, но в каком-то чудовищном преломлении во времени...

Таня напряглась, задрожала, и в глазах ее заблестели слезы.

- Тебе показалось, - стал успокаивать я, обняв Таню за плечи. - Это все нервы.

- Нет-нет, - дрожала Таня. - Это была точно я. Наш род проклят до третьего поколения.

Ее дрожь передалась и мне. Далее я не соображал, что творил, я целовал ее и стирал с лица слезы, успокаивал и расстегивал кофточку. Она совсем не сопротивлялась и только, стуча зубами, все повторяла:

- Зря все это. Мы не будем счастливы. Я проклята...

"Проклят тот, кто не пытается бросить вызов судьбе и с быдловской покорностью плывет туда, куда несет течение. Что же ты за человек, если даже не попробовал гребнуть против?.. Я увезу ее отсюда далеко-далеко.

Мы снимем квартиру, подыщем подходящую работу, и все равно будем счастливы, назло врагам".

Так думал я на следующий день. Так думал я через день. И на третий... А на четвертый, в субботу, приехал Осетр.

Он подстерег меня на пустыре за сараями, неожиданно выплыв мне навстречу, когда я возвращался из мастерских. Он был таким же развязным, как в день моего приезда, со злыми маленькими глазками, длинным угрястым носом и скошенным подбородком. В профиль он действительно напоминал что-то из осетровых, но в фас типичная уголовная морда из семейства акульих. Он встал передо мной и, презрительно сплюнув через зубы, держа руки в карманах, проговорил с ухмылкой, противно растягивая слова:

- Ну рассказывай... Как ты с ней шаны-маны. Или, может быть, мне натрепали? "

- С кем? - прикинулся я, разыгрывая сверхудивление, заметив не без досады, что он избегает называть ее имя. Честно говоря, и мне не доставляло удовольствия говорить с этим мурлом о Тане в таких тонах.

Он напрягся. В его глазах появилось отчаянье. Седьмым нюхом почувствовал, что ему ничего не натрепали и даже не преувеличили... Он усмехнулся еще развязней, одним только ртом, а в глазах была такая растерянность, что мне стало его жалко. "А ведь он ее любит", - мелькнуло в голове.

- Что, понравилась? - прохрипел он по-разбойничьи и встал в боевую позу.

- Кто? - продолжал недоумевать я, пользуясь тем, что он опять-таки обошел ее имя. Может быть, оно для него еще священней, чем для меня? Это меня разозлило. В случае чего врезать всегда можно. Пусть только дернется. Но первым начинать как-то совестно. Пусть он ударит первым. Так оно легче.

Он неожиданно вынул нож из кармана и прохрипел зло, не скрывая ненависти:

- Ты мне Ваню не валяй! Говори, что у вас с ней было?

- Какого Ваню? - продолжал дурачиться я. - Это завклубом, что ли?

(Собственно, если неожиданно пнуть ногой по руке, нож можно выбить, но подожду, когда замахнется... Неужели замахнется?)

Тут он закричал вне себя от отчаянья:

- Ты зачем к ней лазил? Она ж тебя и по щекам била, и по губам, и по-хорошему уговаривала, и матом посылала, чтоб ты от нее отлип...

Я ошалел. Что за дурацкие фантазии? Уж не помешался ли он от отчаянья? А может, ему Таня все это говорила, чтобы оправдаться? Не может быть! Оправдываться перед этим мурлом? Ради чего?

Не знаю почему, но при мысли о Тане по моему телу стало разливаться тепло. Я вдруг отчетливо увидел ее глаза, губы, волосы, ощутил ее плечи. Я неожиданно подумал, что ситуация, в которой я сейчас нахожусь, крайне нелепая и неприятная, но когда-то я из нее выпутаюсь, пусть через двадцать минут, через час, пусть через мордобой и кровопролитие, а вечером все равно теми же садами и огородами я проберусь к Тане. От этой мысли стало совсем хорошо и, наверное, совсем не нужно было улыбаться в ту минуту, потому что глаза у Осетра налились вдруг кровью, и он замахнулся ножом. "Неужели пырнет?" - мелькнула последняя мысль, и было не поздно еще выбить нож или отскочить, но я не шелохнулся.

Нож пробил мне грудную клетку и вонзился в сердце. Боже, какую страшную боль я ощутил у себя внутри. Сердце трепыхалоск на острие ножа, как раненая птица. В глазах потемнело, но даже сквозь темноту я видел злые и колючие глаза Осетра.