Квинт

Рушкин Илья

Квинт

Илья Рушкин

"Квинт"

Синий плащ едва шевелил легкий ветерок, и запах от костров по бокам дороги неприятно щекотал ноздри. Квинт аристократически сморщился и без надобности поправил пояс рукой в перчатке. Жаркое солнце неторопливо летело вниз, и все в мире, казалось, отдыхало от жары. Дорога терялась в песке недалеко, за холмом. Квинт это знал. Придется тащиться по кочкам. Он вспомнил, как добирался в лагерь. Тогда было лучше. Тогда утреннее солнце ласкало спину, и шея была не в клочьях сгоревшей кожи... Лициний долго убеждал его взять проводника. Проводник сидел рядом. Бронзовый приветливый нумидиец. Квинт отказался, потому что нумидиец, как ему показалось, всю дорогу будет болтать. А сам Квинт был молчалив. О Стела! Дыхание твое свежее Луны! Зачем ему перчатки? Ведь жарко, хотя и закат. Он сорвал их обе и заткнул за пояс. Они немедленно принялись надоедливо давить в левый бок... Дорога, наконец, потерялась, и под ногами податливо зашелестел песок. Стало трудно идти. О Стела! Лицо твое светлее радости! Воздух быстро синел, наливался цветом, густел. В нем началось движение. Откуда-то (действительно, откуда?) появились птицы, которых Квинт не любил. Пожалуй, пора было сворачивать к морю. Там, если Лициний не обманул, его ждет лодка. И в который раз Квинт подумал о возможности побега. Бросить все, рвануться от моря и затеряться в нумидийской глуши? Еще не поздно! Еще не поздно! Тем временем показалась полоска на горизонте. Море. Лодка. Скучающий гребец. Квинт молча сел на корме. О Стела! Смех твой чище утреннего ветерка... Ритмичный плеск весел, и вот уже берег теряется вдали. - Ты - африканец? - спросил гребец. Квинт лихорадочно соображал. Следует ли благородному эвпатриду разговаривать с гребцом? И решил ответить. - Нет. А ты? И чем занимался раньше? - Испанец. А занимался...- он, задрав голову, ткнул пальцем во въевшуюся в шею, навсегда натертую красную полосу, словно его кто-то полоснул кнутом поперек шеи. Квинту были знакомы такие полосы. Он сам носил такую. Их нельзя спутать ни с чем. Такой след оставлял ремень римского солдатского шлема. Квинт безразлично кивнул в ответ. - Бросил службу? - Сбежал. Надоело. - Где воевал? - Да здесь же. - Ганнибала видел? - Видел.

Замолчали. Квинт вдруг подумал с тоской, как хорошо было бы не плыть сейчас в этой лодке, а бежать отсюда. На него вдруг обрушился прохладной вязкой волной страх. Решение созрело быстро, как это бывает очень часто. Решение почти всегда падает мгновенно. Оно импульсивно, случайно. Квинт хрипло сказал, указав через плечо гребца: "Смотри!" Гребец повернулся, и на затылок его обрушились сцепленные ладони Квинта. Что-то хрустнуло. Вероятно, запястья Квинта. Он ударил нерешительно, и гребец не рухнул, а резко повернулся к Квинту и бросился на него. Привычно Квинт захватил его голову и руки. Гребец побагровел. Мышцы вздулись... Но бороться ему было не по силам. Квинт окунул его голову в воду и держал, пока гребец не затих. Exit. О Стела! Руки твои прекрасней меча!

Квинт родился в Капуе. От раннего детства у него осталось немного воспоминаний. Почти ничего. Но это почти ничего было тепло и ласково. Темный бархатный закоулок в лабиринте памяти. Отец его был иностранец. По слухам, аристократ экзотических варварских кровей. Мать - вовсе неизвестного происхождения. Отец умер, когда Квинту было четыре года. Мать пережила его на одиннадцать лет. Таким образом, в пятнадцать лет Квинт остался один. Отец его когда-то проявил себя на войне, и город определил ему содержание. Теперь оно, естественно, перешло к Квинту, и это позволяло ему жить, не бедствуя. Кроме того, он обладал садом и маленьким, но очень милым домом. Обе смерти, озарившие его детство, были скоропостижны, и Квинту так и не суждено было узнать что-либо определенное о родителях, а следовательно, и о себе. Мать его была, да простят боги, женщиной доброго сердца, но крайне небольшого ума. О себе почти ничего сыну не рассказала, а о муже, похоже, ничего и не знала. Я имею в виду, естественно, его прежнюю жизнь до появления в Капуе. Квинт только выяснил, что встретилась она с ним уже здесь, в Италии, и, следовательно, его прошлое осталось для нее загадкой. Да впрочем, не важно все это. Совершенно неважно. Знала, не знала, сказала, не сказала. И как можно ничего не знать о родителях в пятнадцать лет, я не понимаю совершенно. Важно другое: В пятнадцать лет Квинт не имел прошлого. Оставшись один, Квинт обнаружил, что живет лучше, чем можно было предполагать. Хозяйство и так уже почти два года лежало на нем, так что в этом плане почти ничего не изменилось. Привыкать не пришлось. Жил он совершенно обособленно, с соседями, да и вообще с кем бы то ни было, совершенно не соприкасался. Его мир был надежно отделен от их общего мира. Не стенами, а расстоянием... Квинт предпочитал не выходить на улицу вообще, а если все же выходил, то ни с кем не заговаривал и не здоровался. И странная это была жизнь: жизнь одинокого, но нив ком не нуждающегося человека пятнадцати лет. Поначалу его пытались втянуть в круг общения, полагая, что в нем должно утихнуть горе потери, но в концов махнули рукой и оставили его в покое. Единственное, чего его удостаивали при встрече - это легкого недоуменного, а может быть, и презрительного пожимания плечами. Затем появилось и раздражение. Он, видите ли, был непонятен, а людей раздражает все непонятное, все, что не укладывается в выдуманные ими рамки, все, что им недоступно. Лежит ли в этом древний инстинкт сбиться в кучу, где все одинаковы, все равны в самом низменном смысле этого страшного слова? Или же тут обыкновенная зависть, в которой никто никогда сам себе не признается? Да, непонятного в Квинте было много. Просто все. Непонятен был его характер, его стиль поведения, эта невесть откуда взявшаяся сдержанная надменность, какой-то беспричинный, врожденный аристократизм в мелочах. В мелочах, заметных раньше всего. Прищур глаз, поворот головы, походка, небрежная естественность в жестах. В нем была интригующая таинственность. Вдобавок, непонятно было, откуда это все взялось у безродного мальчишки, предоставленного самому себе. И уже в этом, я думаю, можно увидеть первый признак божественной избранности Квинта. Итак, Квинт жил совершенно самостоятельно, никак не контактируя с остальным миром. Хотя противоположности, как известно всегда сходятся, и мы увидим, что это отсутствие всякого контакта было на самом деле самой тесной связью. Был ли Квинт несчастен? Нет. Не был. Чтобы быть несчастным, нужно сначала познать счастье. А вот этого-то Квинт не познал. Он жил в мире с самим собой, и этого, как ему казалось, было вполне достаточно. И было в его жизни одно страстное, неутоленное, неутолимое желание: узнать что-нибудь об отце. Почему это было так важно для него? Пожалуй, кое-какие соображения на этот счет привести можно. Во-первых, это ведь, в общем-то, естественное желание. Во-вторых, происхождение отца было тайной, о которой он знал с самого раннего детства, а такая тайна может глодать вечно. Но все это не причины, а запоздалые объяснения. Причины же кроются в запутаннейшей части мира - человеческом сознании. Так полюбуйтесь же на него! Квинт не был жесток. Скорее, он был безразличен. А может быть, это - одно и то же? Во всех его движениях была кошачья сила, которой он, впрочем, никогда не использовал. Его взгляд одаривал безжалостностью; и хотя из поступков его это никак не следовало (из них вообще ничего не следовало), казалось, что он способен на любое убийство. Нет. Пожалуй, безжалостность - не то слово. Это была безэмоциональность. Высшее равнодушие.

Да, он был необычен, он был непривычен, и никто из тех, кто его видел, не мог подозревать, кто перед ним. Да Квинт и сам не знал этого. И вместе с тем, он не был лишен чувств. У него были свои мнения относительно всего, что он видел. Он был задумчив. Он не был зол на людей. И кто поручится, что зависть и горечь не затопляла последние островки в его сердце, когда он смотрел на беззаботные игры детей, на дружелюбные разговоры их родителей. Он так не мог. Заговорить с соседом было выше его сил. Этот несгибаемый с виду юноша был сплетен из сотен страхов, беспокойств. И проходя мимо домов, он внутренне сжимался, боясь поймать насмешливый взгляд. Впрочем, надо сказать, что смешным он не выглядел.