Non Cursum Perficio (СИ)

-Ого, – Дьен мизинцем почесал тонкие усики. – Так вот откуда на Заднем Дворе появились нефтяные коровы! А что они едят-то хоть? Если нефтью доятся, то явно не сено или траву…

-Нефтяные коровы едят просроченную память и опоздавших на поезда пассажиров без глаз – если они, конечно, уже совершенно точно умерли, – ответил Рыжик, не понять, то ли какой-то аллегорией, то ли совсем наоборот.

-А почему – без глаз? – не придумал ничего лучше спросить слегка ошарашенный Садерьер.

Про такие страсти он ещё не слышал.

-О, их привокзальные вороны выклёвывают. И жрут. Больше всего они голубые глаза любят, потому что в них, говорят, больше всего лжи. Практически все опоздавшие пассажиры так вот и пропадают с концами. А кто выдержал и сумел выбраться через собственную смерть – те становятся рабочими в Депо или водителями алюминиевых трамваев с красными дверьми. Только их совсем немного выбирается, потому что в грязи между путями ещё медные черви водятся. А им в общем всё равно, кого жрать, они всеядные, им что пассажир, что ворона, что пивные банки, всё едино. Резину вот только не любят. Одного неосторожного охотника сожрали раз, а сапоги его резиновые выплюнули. На медных червей охотиться – это не никель добывать, там мозги нужны.

-Ну, вы даёте, – выдохнул Дьен, которого от таких «сказочек на ночь» продрал озноб. Чтобы успокоиться, он вытащил из пачки на приборной доске две сигареты и угостил Рыжика.

-Если Камилло узнает, он тебя повесит на твоём же шейном платке. У нас с ним крестовый поход против курения, – заявил Рыжик, со вкусом затягиваясь предложенной «Davidoff». Дьен с ухмылкой стряхнул пепел в приоткрытое окно и спросил:

-Хотите теперь мою историю послушать?

-Он ещё спрашивает! – Рыжик смахнул с правого глаза длинную чёлку, едва не подпалив её своей сигаретой. – Ты же никогда не писал в моей душе свои кровавые откровения, не приносил своё старьё в мою кладовку чужих воспоминаний… Так хоть сейчас оставь свой автограф в моей гостевой книге, или швабру какую в уголок пристрой, что ли...

-Нет, – Дьен жёстко усмехнулся, – это будет не отнюдь не швабра, милорд.

====== 16. Dore Dias ======

Комментарий к 16. Dore Dias Эту историю я выкладывал здесь, как отдельное произведение, хотя по факту это часть большого лоскутного одеяла. Те читатели, кому уже знакома история братьев Садерьер – добро пожаловать в следующую главу. Остальные – что же, знакомьтесь...

…У командора войны Марио Садерьера было весьма своеобразное чувство юмора – примерно такое же, как у дерева с часами на картине Сальвадора Дали. И никто из его коска не удивился, узнав, как Марио назвал рождённых в День летнего солнцестояния сыновей-близняшек.

Доре и Диас, что в переводе с сарларо означает Добрый и День, – так, и не иначе. Эти имена связали братьев покрепче уз сиамских близнецов – слили воедино две капельки чистопробной южной крови в краю полуденных трав, знойного марева и золотистых песков. Одно имя тянулось за другим, словно нитка за иголкой, а поодиночке получалась бессмыслица. Как ни странно, отец никогда не путал своих сыновей, единственное различие между которыми заключалось в двух минутах и сорока трёх секундах, на которые Доре был старше Диаса.

Когда вечерами Марио выкликивал заигравшихся где-то на улице мальчишек, звучало это так, будто он энергично и немного раздражённо здоровается с кем-то невидимым. Братья прибегали на зов – босые, загорелые, пахнущие солнцем и свободой, с сухими травинками в чёрных волосах, с белозубыми улыбками. Их похожесть не тяготила близняшек, как не тяготит она двух мотыльков: беззаботные, словно бабочки-подёнки, Доре и Диас жили минутой, находясь даже не над любыми запретами и ограничениями, а где-то вовне их.

И так до седьмого дня рождения, когда их солнечный мир неожиданно треснул и распался на куски. И оказалось, что он был всего лишь скорлупой, защитной оболочкой – а сейчас одуревшие от шока братья Садерьер, ещё вымазанные в именинном пироге, стояли перед отцом на заднем дворе поместья и судорожно глотали правду. Всю жестокую, горькую правду о Священной войне их народа, сакилчей, с теми, кто имеет наглость вмешиваться в движение, грубо коверкает естественный ход вещей в мирах…

-Представьте себе, – говорил командор Марио, ходя взад-вперёд вдоль увитой плющом изгороди (розы в их пуэбло не жаловали).

-Представьте себе корабельный секстан, или хронометр, или астролябию, или любой другой изысканный и сложный прибор, служащий людям. Это и есть суть течения, движения, суть Са – множество единовременно происходящих процессов, которые в ходе своём дают нам знание, энергию; приносят информацию. Сакилчи все – абсолютно все! – в той или иной мере наделены способностями настраивать течения так, чтобы получать эти знания и энергию. Но теперь представьте себе невежду с отвёрткой, который колупается в приборе, пытаясь его заставить делать то, для чего прибор, в общем-то, не предназначен. Запихивая клещи в механизм и вынимая шестерёнки, время вспять не повернёшь, – лишь искалечишь часы и лишишь других возможности узнавать, который час. Вот от таких личностей и обязаны сакилчи оберегать миры Розы Реальностей…

-А Доре вчера сломал будильник, – неизвестно зачем ляпнул Диас.

-Я не хотел ничего в нём перекручивать, – закричал Доре, оправдываясь. – Он просто тарахтит ужасно, прямо горох в жестяном ведре!

Оба смолкли под ледяным взглядом отца.

-Между сакилчами, какой крови они бы не были, – южной, северной или западной, – не может быть вражды. Ни грамма. Ни капли. А особенно – между сакилчами одной семьи.

-Пап, – храбрый Доре всё-таки осмелился встрять в лекцию, – ты забыл про восточные кланы сказать, и про Истинный Полдень.

-Я ничего никогда не забываю, Доре, – со зловеще-ласковой улыбкой отозвался Марио, щуря тёмно-вишнёвые глаза. – Восточные коска предали нашу кровь, связавшись с Янтарной Цитаделью, в которой так любят порядок, что готовы остановить часы, если те мешают им спать! – ещё один ледяной взгляд, на сей раз персонально Доре. Тот глубоко вздохнул и мысленно дал себе клятву сегодня же вынуть из помойки холерный будильник и починить его. Пока не поздно.

-А Истинный Полдень, увы, сам отказался от своих братьев, считая их нечистокровными и осуждая за межклановые браки. Жаль – они замечательные воины и провидцы… Их помощь в общем деле была бы неоценима, – Марио блеснул глазами.

-С этого дня, сыновья мои Доре и Диас, я буду обучать вас военному делу и искусству настраивать течения. С этого дня я желаю видеть перед собой мужчин, а не маменькиных сыночков! Детство кончилось, пора вам вступать во взрослую жизнь. Вам ясно?

Доре и Диас одновременно кивнули, Диас – чуть-чуть раньше брата…

…И через десять лет, сидя за праздничным столом в компании многочисленной родни, и чокаясь бокалами их любимого вишнёвого домашнего вина, братья Садерьер были до невозможности похожи. Оба отпустили тоненькие усики и одинаково пренебрегали ножницами – чёрные волосы забавно лохматились, падая на плечи. Но Диас чуял – всеми натянутыми жилами, всем телом – как Доре… отстаёт? Отделяется? Отдаляется? Так может чувствовать себя круглый камень, поверхность которого, ровно посередине, прочертила тонкая, тонюсенькая трещинка, или, может быть, даже намёк на трещинку. Так может чувствовать себя еле заметно расщеплённая на кончике ветка дерева, или отстающая от ткани подкладка, в которой вот-вот лопнет первая нить.

Марио всегда старательно отделял любые эмоциональные оценки от процесса обучения сыновей – война есть война, сантиментам на ней не место. А вот Доре не отделял. И зачастую по его смуглому лицу пробегала тень, когда их десятка, выехав на охоту, возвращалась с добычей. А задумавшись или разговаривая по телефону, брат выводил на подвернувшихся под руку листочках узоры из роз – символа Янтарной Цитадели.

А ещё Садерьеров теперь можно было всё-таки различать. Не по внешности – по машинам.

У Доре был кабриолет Renault цвета войлочной вишни, с белыми цветками на капоте и дверцах, а у Диаса – наглухо затонированный чёрный Mitsubishi Lancer. И это различие всех ужасно удивляло: предполагалось, что и внутри, в душе, братья будут так же похожи, как и снаружи. Увы…