Ромео во тьме (СИ)

В этот момент Ромео обернулся к дому и увидел как из него, одетый в мягкие синие штаны и белую футболку, босой и, по своему обыкновению, растрепанный, вышел Мэйз. Увидев Анаис, он на секунду замер от неожиданности, но сразу же радостно заулыбался и подошел ним, шлепая босыми ногами по гранитным плитам дорожки:

– Какая приятная неожиданность, Анаис! – Он потрепал Моргану по голове. Кошка в знак протеста поймала обеими лапками его ладонь и собралась, как следует куснуть ее, но Доминик тут же высвободил руку.

– Как ты себя чувствуешь? – Одной рукой придерживая кошку, Анаис свободной рукой взяла его за лицо, привлекла к своему лицу и внимательно оглядела его. – Странно, ты так ужасно упал. А синяков совсем нет. – Ромео заметил, что Мэйз нервно сглотнул и отвел взгляд, как только глаза девушки встретились с его глазами.

– На лице нет. – Буркнул Мэйз.

– А где? – Одновременно спросили Ромео и Анаис.

– Я упал на спину. – Доминик повернулся к ним спиной и поднял майку. Вся правая сторона его спины представляла собой сизый кровоподтек, с неровными, расплывчатыми краями.– Придется теперь спать на животе. Неделю. И сидеть как балерина, не облокачиваясь! – Усмехнулся он.

– Как так получилось? – Ромео сморщился. Ему было больно даже смотреть на это.

– Мы бы обязательно столкнулись, – сказала Анаис, – я бы не уступила ему дорогу, а он не уступил бы мне. Так что ему пришлось падать с мотоцикла, чтобы избежать двух изуродованных трупов среди искореженного металла, куски которого разлетелись бы в радиусе двухсот метров. Или, около того.

– Там были бетонные плиты. – Доминик поморщился от болезненных воспоминаний. – Мне еще крупно повезло. Эти плиты не позволили моему телу лететь, кувыркаясь, еще метров пятьдесят. Ничего не сломал, даже кожа вся на месте. И головой я ударился не так сильно, как должен был. Только кровь немного носом пошла и все. Парадокс. – Он вдруг с сожалением вздохнул: – Так что, на память об этой пятнице у меня не останется ни одной отметины. Жаль. Хорошо только, что мотоцикл каким-то образом цел остался. Только краску кое-где ободрал.

Ромео с ужасом глянул на Доминика. Тот подмигнул и перевел разговор:

– Анаис, ты присоединишься к нам за завтраком? Камелия уже все приготовила.

– Нет, я заехала на две минуты, чтобы справиться о твоем самочувствии, ведь это из-за меня произошло. Теперь я спокойна. Так что, поеду дальше. – Она подошла к Доминику, привстала на цыпочки и поцеловала его в шрам около рта. Рядом с высоким мужчиной она казалась трогательно маленькой и изящной.

– Прости меня, Злой Дом. Я больше не буду ездить тебе наперерез.

– Всегда к вашим услугам, мэм. Когда ты только прекратишь меня называть Злым Домом?!

– Когда ты подобреешь. – С этими словами, Анаис махнула рукой на прощанье и ушла своей гибкой, кошачьей походкой. Доминик и Ромео еще постояли немного, глядя ей вслед, а потом пошли в дом.

6.

Завтрак был уже почти съеден, и деловые новости по телевизору уже подходили к концу, как вдруг Ромео не услышал, но почувствовал, как в его комнате наверху зазвонил его телефон. Пулей он вылетел из-за стола и, сломя голову, бросился наверх.

Телефон дребезжал в кармане грязных джинсов, что комом валялись в корзине для белья. Ромео суетливо вертел джинсы из стороны в сторону и страшно злился, что не мог найти нужный карман. Вот, наконец-то. Он вырвал трубку, чуть ли не вместе с карманом, швырнул джинсы назад в корзину и глянул на дисплей.

Черт возьми, он и не ожидал, что так отреагирует: сердце его бешено заколотилось, голову словно обдало жаром, руки дрогнули: «МАМА» – гласила мигающая надпись. В эту секунду он словно перенесся назад, в свой маленький городок. Словно бы мама опять звонила ему, как всегда, каждую минуту, чтобы проконтролировать, где и с кем он.

Его нутро опять рвалось на две части: одна часть его была счастлива от того, что мама позвонила ему. За эти короткие долгие недели, она впервые решилась позвонить ему.

Другая – будто бы опять напоминала ему о путах ее невыносимой опеки, о бесконечных допросах, о бесправии на собственные решения. О шантаже своей любовью. О вечных упреках в неблагодарности. О предательстве, наконец. Любовь и ненависть боролись в нем с неистовой силой. Ему всего-то надо было нажать на одну из двух кнопок. Но он никак не мог решить, которую выбрать. Телефон продолжал разрываться в его руке, и дисплей продолжал твердить ему слово «МАМА». Когда звон телефона сделался невыносимым, и Ромео уже хотел швырнуть его о стену, так и не решив, что же делать со звонком, он вдруг стих.

      И во вновь воцарившейся тишине юноша с горечью осознал, что совершил ошибку. Он вдруг вспомнил слова отца в своем сне. Но пока что ненависть одерживала победу над ним. Он прекрасно знал номер телефона своего дома. Он мог набрать этот номер и услышать ее любимый и ненавистный голос. Но он не стал. Ему было и хорошо и плохо уже, хотя бы оттого, что он увидел любимое и ненавистное слово на дисплее телефона. Он чувствовал себя самым счастливым и самым несчастным человеком на свете. Он мог не отвечать на ее звонки. Он мог продолжать ненавидеть ее. Он мог отречься от нее, в конце концов. Но он понял, что должен был увидеть свою мать. Должен был поговорить с ней. Получить ответы на все свои вопросы и расставить все точки над «и».

Он вернулся в столовую. Доминик кинул на него настороженный взгляд поверх утренней газеты. Глаза Ромео бегали из стороны в сторону, на щеках проступили красные пятна. Он сел на свое место и уперся взглядом в недоеденный кусок хлеба. Доминик не стал задавать никаких вопросов. Ромео сам расскажет.

Камелия, прибирая стол, тоже заметила, что с Ромео неладно. Она посмотрела на него пристально и долго, но предпочла не вмешиваться в чужие дела и просто тихо исчезла из комнаты. Когда она вышла, Доминик отложил газету в сторону, облокотился на стол, и подпер взъерошенную голову рукой. Он был готов слушать его.

Ромео молчал еще какое-то время, потом потер руками лицо и сказал:

– Мне звонила… она. – Он поднял голову. Его взбудораженный взгляд блуждал по комнате. Внутри его опять шла борьба. Говорить или нет? Но копить столько невысказанных сомнений ему уже было сложно, и Ромео решился:

– Мне звонила моя мать.

Доминик нахмурился.

– Мне звонила моя мать, – отрешенно повторил он, – но я не ответил.

– Почему? – Доминик спросил очень тихо, чтобы резким звуком голоса не спугнуть его мыслей.

– А что я ей могу сказать? Что мне ей сказать? – в интонации Ромео Доминик услышал растущую злость. – Что мне прикажете ей сказать? Что она предала меня? Что я ненавижу ее? Что я люблю ее? Что она двадцать два года уродовала мою жизнь? Что она желала мне добра, и я ей признателен за это? Что мне ей сказать? Я не знаю. Я все равно люблю ее! Я ненавижу ее! Я не знаю, не знаю…Как она могла? Она же ненавидела его больше всех!

Доминик все понял. Зловещая улыбка тенью скользнула по его губам. Он был намерен довести разговор до конца, чтобы Ромео сам подтвердил верность его мыслей:

– Что она сделала? – Он старался не повышать голоса.

– Она предала меня.

– Как?

– …

– Что она сделала?

– Проклятье! Она спала с ним. Она трахалась с ним! У меня на глазах! Она рассказывала мне, что ненавидит его. А сама трахалась с ним! – Лицо Ромео побагровело, желваки вздулись, глаза сделались мутными от злобы. – А он? Лживая тварь, он вечно повторял, что мой главный враг это моя мать, что мне надо освободиться от нее! Знаешь, как он ее называл? Мегера! А сам трахал ее! Проклятый подонок! Сука, ненавижу! Зачем?! Вот, что я хочу спросить у них обоих: зачем они сделали это со мной?!

Мейз прекрасно понимал, о ком идет речь. Но он хотел услышать это из его уст.

– О ком ты говоришь, Ромео?

– О ком я говорю?! – он устремил потемневший взгляд на Доминика. – Ты знаешь, Доминик, о ком я говорю. Я говорю … – Губы его сжались. Он делал над собой усилие, чтобы произнести это имя вслух. – Я говорю о…Люциусе О Кайно. Заклятом моем друге! Тогда, ту ночь, когда ты уехал из клуба с девушкой, ты помнишь? Тогда я пришел домой. И я застал их! Он, этот урод, та падаль, он называл ее шлюхой, он таскал ее за волосы как девку! Мою мать! А она? Знаешь, что она делала? …она вопила, что на земле нет никого лучше чем он, Люциус О Кайно! Они трахались так, что дрожали стекла. И это был не первый, не второй раз. Они были любовниками уже давно. Я это сразу понял. И продолжали петь мне, как они друг друга не переносят. Они держали меня за идиота. Да, я и был идиот! Но зачем?…