Лошадь и Дивногорье (СИ)

«Люди назвали этот овраг чуть смешно: „Три Яружки“, хотя он один и огромный. Видишь такие бледные языки по краям? Меловые. Вечером они делаются прозрачными, как облака, а днём между ними всё время сквозят птицы: щурки, скворцы, воробьишки нахальные. Им в здешних норах уютно, как на небе».

Теперь Дина с конём плыли по самому каньону, словно по горной реке с обрывистыми берегами, и туман, который поднимался снизу, покачивал их наподобие гондолы. В склоне обрыва были видны отверстия птичьих жилищ, в основании белых гор — такие же круглые или закруглённые входы.

«Птицы здесь что люди, а люди — что летучие мыши, — конь коротко взвизгнул, и откуда-то из-под низу взлетела целая стая двойных перепончатых крыльев. — Но не бойся, они пугливы и ничего нам не сделают, не то что змеи».

— А змеи?

«Степные гадюки селятся в развалинах монастырей и редко оттуда выходят. Правда, опасны только пешеходу».

— Лошадь, а ты их не боишься?

«Попробовали бы попасть мне под копыто, да и шкура моя для них толста — клыки мигом завязнут».

Конь внезапно приподнялся, будто скандинавский драккар, идущий поперёк волны, забрался ещё на ярус. Теперь они скользили мимо запертых дубовых дверей с надвратными иконами — лица и кисти рук смутно мерцали во тьме, словно огромные светляки.

«Если хочешь, можешь помолиться».

— А внутрь можно или там заперто?

«Заперто — не заперто, а химерам туда вход запрещён».

— Каким химерам?

Оставшись без ответа, Дина опустила глаза. Её бессильные, хрупкие ноги растворились в мощном теле жеребца: именно теперь, когда оба стали одно, девушка поняла в нём мужчину.

Двуполый кентавр. Два разума — одна плоть.

«Не бойся, это лишь сон. Это ведь вся ночь впереди».

А дальше были звёзды. Они плыли на уровне лиц, белых лиц с угольно-чёрными блистающими глазами, как хризантемы, вышитые на церемониальном кимоно богини, и от них исходило изысканное тепло домашнего очага, что горит посреди ненастья. Пустая ореховая скорлупа, тугая кожура апельсинов, снятая с плода целиком, — планеты исполняли вокруг светил танец дервиша и хотели вновь напитаться, напиться их теплотой. Срывались с орбит кометы, расстилая ленты брызг. Умирали и зарождались звёздные системы по краям нашей Галактики.

«Теперь ты можешь говорить», — промолвил Звездный Жеребец в мыслях Дины.

— О чём? — вопрос содержался внутри утверждения, ответ на него — внутри вопроса.

«Ну тогда не говори, только восхищайся и радуйся».

И Дина радовалась, восхищалась и узнавала так, как никогда в жизни.

Утром они расстались. Снова умываться и завтракать, снова матушка бегает по делам и друзьям и снова — одиночество. Иногда в доме, чаще — во дворе под большой нескладной березой, сидя в кресле или на расстеленном одеяле. Дина рассматривает там бумажные иконки: Богородицы Сицилийской с клеймами — ликами апостолов и Власия Севастийского, где в таких же круглых медальонах изображены те быки, коровы и лошади, которых лечил святой. Сицилийской — Севастийский рифмуются в уме, картинки сливаются в глазах, и просит девушка обоих сразу. Если не с кем вести беседу и играть.

А играли с ней не так уж и часто. Девушка скоро поняла, что новый друг приходит только когда становится жарко и земля чуть мреет, колышется прозрачным видением. В эти мгновения кажется, что в одной точке совместились целых два мира: наш обыкновенный и тот, неведомый, где звери ведут умную беседу, на Луне пасутся табуны белорожденных кобыл, а от Большой и Малой Медведиц исходит запах свежескошенной травы. И оттуда, с этих вольных выпасов, спускается к ней ласковый призрак, милый дуэнде.

Но куда чаще это происходило ночью. Вдвоём и воедино они скакали по седым, выжженным луной полям, спускались по самым жутким осыпям и взбирались на самые крутые склоны. Дину познакомили кое с какими дивами: Старец показался ей чуточку брюзгливым, Дракон был глуповат и неповоротлив, чисто допотопный ящер, и оттого добродушен, Радуги, по словам прочих, на редкость умны — однако могли разговаривать только символами.

— Мы уже долго дружим, а я не знаю твоего имени, — сказала она коню после того.

«А как твоё истинное имя? — с хитрецой спросил он в ответ. — Не скажешь — сам догадаюсь. Что-то вроде Верховая или Вершинная. Да ладно — прячься. Не стоило бы и мне открывать своё, но так и быть: Пломбир я. От Полётного и Лебеди. Смешно?»

— Ой, нет. Такое… вкусное прозвище. Прелестное, прохладное, совсем как твоя шкура.

«Влепили ребёнку в племенную книгу что на очереди стояло. До меня у папы с мамой родился Пламень, после меня — Плёночка. Зато все мы трое — одинаковые призёры и медалисты, прикинь».

Как-то днем вместо ма Арвиль или Пломбира пришёл полузнакомый мужчина — из тех самых конных друзей. Георгий Гаврилович. Худощавая фигура, выгоревшие волосы, симпатичное лицо: щёки в узких длинных морщинах, простодушный и одновременно мудрый взгляд много повидавшего старика.

— Диночка, ты не волнуйся, всё, в общем, благополучно, — начал с порога. — Равиля Идрисовна решила спаломничать к Шатрищу, попросить тебе здоровья. Там многие русские бабы вообще путь на коленях проползают, вот и она решила. А у неё мениск не в порядке уже давно. Спортивная травма. Покатилась по камням вниз — и перелом. Лежит теперь в Лисках на растяжке, ждёт операции и волнуется за тебя.

Дина ухватилась за подлокотники, приподнялась, он подскочил, поддержал за спину:

— Пока она будет там, мы о тебе позаботимся. Всего-то и надо, что еду приносить да обстирывать, верно?

На самом деле все они — жена Георгия Гаврилыча, подруга жены и многие другие — отдавали девушке всё дневное время, которое оставалось от работы и визитов в больницу. Георгий даже ночевал в соседней комнатушке и вёл себя очень тихо, даже скрытно: может быть, полагал неловким составлять компанию незамужней девице. Так что коню это не мешало — ночные катания продолжались по-прежнему.

А днём старый знакомец развлекал Дину иначе: историями из той маминой жизни, которой был свидетелем. То и дело сбиваясь на некую забавную старомодность в выражениях.

— Вот вы, Диночка, знаете, какая у мамы была основная специализация?

— Зооинженер по коровам, овцам и лошадям.

— С этаким крестьянским и зоологическим оттенком, значит. А ведомо ли вам, что всех таких инженеров смешанного профиля всенепременно обучали ещё и верховой езде? Она этим хвалилась?

— Нет.

— Понятно… До преобразования то был институт коневодства, а после — только факультет. Мы с ней на самый стык попали. Сначала готовили из нас узких специалистов, потом — чрезмерно широких. Первый курс тренировался на ипподроме, второй — в Конь-Колодезе с дончаками, а третий уже зарабатывал дипломы операторов машинного доения. Весь, кроме вашей мамы. В ней прорезался талант всадника. Она и до Тимирязевки призы юниоров брала, и за честь академии не однажды стояла. Сразу после пятого курса её включили в нашу сборную — и за рубеж. Собственно, во втором составе и ещё ветеринаром по совместительству. Это потом оформили всё как обмен опытом. Времена тогда тоже ломались.

— Ну да, ну да. Так отчего же она не гордилась таким? Не рассказывала? Железный занавес ведь давно уже рухнул?

— И Берлинская стена тоже, — дядюшка Георгий покачал головой. — Да разве дело в этом. Послали её вдобавок рекламировать новую нашу скаковую породу. Контракт на два года. Как по-вашему, почему ее так интересно зовут, с французским оттенком — Арвиль, полностью Рене Д’Арвиль? Вроде сценического или писательского псевдонима. У жокеев тоже такое принято. Она ещё наравне с мужчинами в стипльчезе участвовала. И не в одном. Устроители с обеих сторон затеяли небольшую интригу. Всех деталей не знаю, но дело было вполне законное, не посвятили только рядовых зрителей и прессу.

Дина провела рукой по густым волосам, потом снова опустила на подлокотник:

— Как удивительно. Теперь я догадываюсь.

— О чём именно?

— Ну что мама из меня хотела сделать своё подобие. Хотя нет — могла бы показать ясней, а не улыбаться в ответ на любую мою дурацкую выходку.