Страх и его слуга

Но меня удивило не предложение этого несчастного, скорее не залатанного, чем залатанного бродяги. Нет, удивил меня язык, на котором был задан вопрос. Это был русский. Я ответил на нем же: — Нет!

А он крикнул: — Брат! — и подбежал ко мне.

Да, от него воняло.

— Я тебе не брат, — сказал я по-русски, вытянув вперед руки и давая ему понять, что он подошел слишком близко. Я знал, русские любят целоваться. Причем троекратно.

— Но вы же русский! — воскликнул он, по-прежнему не скрывая намерения расцеловать меня. — Я Николай Лескович Патков, из Москвы.

— Я — боярин Михаил Федорович Толстоевский, — с особым удовольствием представился я. — А куда вы направляетесь, Николай Лескович?

— В Белград! — отвечал он радостно, непонятно почему.

— В Белград? Из Москвы в Белград? Неблизкий путь.

— Да, сударь мой, путь далекий. Я вышел еще весной. Но путь должно пройти.

Слуга сообщил мне, что колесо заменили, и мы можем двигаться дальше.

— Что ж, Николай Лескович, желаю вам всего самого злого, пардон, доброго, — сказал я и сел в экипаж. Лошади тронулись, а русский продолжал стоять. Этот будет в Белграде не раньше, чем к ужину. Если не заблудится в тумане. А я… хм, мне бы неплохо добраться до Белграда раньше, чем там окажется комиссия. Я достал из кошелька четыре крейцера, один вернул обратно. И крикнул кучеру:

— Если будем в Белграде раньше той кареты, которая недавно проехала, получишь… — тут я вернул в кошелек еще один крейцер, — два крейцера.

Послышался щелчок кнута.

Глава вторая

По-прежнему в тумане

Я не был в Белграде годы и годы. И соскучился. Мне было интересно посмотреть, как теперь выглядит этот город, уже двадцать лет живущий под австрийской властью. Последний раз я его видел совершенно восточным, небо тут и там вспарывали минареты, воняло жиром, завывали муэдзины. В Пеште мне рассказывали, что в ходе осады 1717 года Белград был сильно разрушен, но что теперь он укреплен втрое лучше и захватить его еще труднее, чем тогда, когда он был под турками.

Мы уже въехали на Савский мост, но все вокруг оставалось недоступным взгляду. Я высунул голову в окно насколько смог, но города не увидел. Он весь был погружен в густой туман. Только наверху можно было угадать очертания Калемегданской крепости.

Мы остановились, мой слуга обменялся несколькими фразами с городскими стражниками, и вскоре послышался скрип тяжелых ворот. Императорские и другие государственные печати для меня изготовили лучшие мастера-евреи. Они у меня есть всех видов, германских княжеств, итальянских республик, Австрийской и Русской империй, Французского королевства… похоже, как раз эти, французские, мне долго не прослужат.

Я снова был Отто фон Хаусбург, граф.

— Хозяин, — обратился ко мне слуга, — стражники сказали, чтобы мы ехали прямо в резиденцию регента.

Это показалось мне подозрительным, но я только кивнул, и лошади снова тронулись.

Наконец коляска остановилась, подбежали слуги, принялись распрягать. Многообещающая встреча, сказал бы я. Увидев, как мой слуга разговаривает со здешними слугами и как все они крутят головами, я тут же сделал ему знак подойти.

— Что они говорят? — спросил я. Самые важные вещи всегда узнаешь от самых незначительных людей.

— Они говорят, хозяин, что ни в коем случае нельзя выходить из дома после захода солнца.

— Ха, — сказал я, прикидываясь непонимающим, — так же, как и в любом другом городе. Можно подумать, в Пеште или в Вене ночью безопасно ходить по улицам. Повсюду полно воров и разбойников, а здесь еще и целый гарнизон стоит, и если они напьются и разгуляются…

— Нет, хозяин, они говорят не о солдатах и не о разбойниках, не о тех, кто в любом городе вселяет в людей страх и трепет. Солдаты, конечно, солдаты, но они люди, и разбойники тоже люди, это вы и сами знаете, но то, что грозит из темноты здесь, это нечто другое.

— Какое такое другое?

— Не захотели объяснять. Боятся. Регент не любит, когда об этом говорят.

Естественно, подумал я, естественно не любит, раз это ставит под вопрос его регентство. Но молчание еще никого не спасло, скорее даже наоборот.

Я не стал продолжать разговор об этом, потому что не хотел, чтобы слуга догадался об истинной причине моего приезда сюда. Я никогда ничего ему не доверял.

Услышав, куда мы отправляемся, он загорячился.

— Хозяин, зачем нам в Сербию? Они же там снова воюют с турками.

— Затем, что тебе будет приятно увидеть свою родину.

— Сомневаюсь, хозяин, что вы это ради меня затеяли.

— Что ж, сомневайся на здоровье.

Приходится его терпеть, трудно найти кого-нибудь, кто согласился бы на меня работать. Разумеется, работают на меня многие, да что там многие — почти все, но они работают, сами того не зная. Редко случается, что вознаграждение за труд кто-то получает лично от меня. Однако этот мой серб во всем исключение.

После проигранной туркам войны сербы задали деру, и этот, мой, не мог остановиться до самого Пешта. Там я его и нашел в 1706 году.

Первый раз я увидел его в корчме «У толстого немца». Он был пьян в стельку, но сразу мне приглянулся. Почему — не знаю. У него были умные глаза и красивые руки. На что мне умный слуга с красивыми руками, было непонятно. Второй раз я его заметил перед корчмой «Вторая встреча». Интересно, а почему именно вторая, спросил я себя? Я имею в виду, что мне показалось странным такое название корчмы. Ведь это действительно была наша вторая встреча, и я воспринял это как знамение. И на этот раз не смог устоять. Он снова был пьян, и чтобы поговорить с ним, пришлось присесть на корточки.

— Хочешь на меня работать?

Его ответ прозвучал как выстрел из лучшей австрийской пушки:

— Ты же дьявол!

— Ну и что? Как ты с такими узкими взглядами предполагаешь выжить в современной Европе?

— Какое мне дело до широты взглядов, если я постоянно пьян? — ответил он, и я тут же понял, что имею дело не просто с умным, а с мудрым человеком. Именно таких мне нравится держать в услужении. И я тут же перешел к сути дела. Смыслу жизни.

— Буду платить тебе десять форинтов, если согласишься.

— Вы, раз вы дьявол, должны быть гораздо щедрее;.

— Ха! Щедрее! Можно подумать, Беззубый щедр!

— Беззубый?

— Ну да, тот еврей. Сколько вам дал он?

— Ничего не дал, но пообещал много.

— Как тебя зовут, мудрец?

— Я — Новак. Двенадцать форинтов.

— Одиннадцать, — сказал я. — Ты много пьешь.

— Двенадцать, потому что пьяный я умнее.

Мне часто говорят, что уступчивость это один из моих самых прекрасных недостатков. Я согласился, а он тут же брякнул:

— А вот скажите, меня всегда очень интересовало, чем вы, в сущности, занимаетесь?

— Есть семь вещей, которыми я занимаюсь. Ровно семь. И эти вещи идут по порядку, но имей в виду, порядок исключительно важен: гордыня, сребролюбие, разврат, зависть, неумеренность в еде и питье, гнев и уныние, безразличие к вечному спасению.

Вот так я его нанял.

Но это было давно, тридцать лет назад.

В густом тумане все были нерасторопны и рассеяны, так что прошло немало времени, пока я смог войти в резиденцию. Хотя бы там, внутри, не было тумана. В основном там были голые стены, на которых изредка попадались изящные декоративные алебарды, вроде тех, что встречались при саксонском дворе во времена Иоганна Георга I. Не обошлось здесь и без нескольких разукрашенных булав, гусарских сабель, одного боевого топорика, десятка кинжалов, пяти-шести рапир, двуручного меча, который с трудом смог бы поднять даже Геракл, двух ятаганов, трех японских сабель, пары пистолетов Мэрдока и китайской картины с загадочным пейзажем на шелке.

Человека, который меня принял, звали барон Шмидлин. Он был советником администрации. Возраст чуть за сорок, уже лысый, невысокого роста, с «пивным» животиком. Держался он скорее сердечно, чем любезно, и ему не потребовалось много времени, чтобы перейти к делу. А кто спешит, тот, как известно, и ошибается.