Страх и его слуга

— Хааальт! — прогремело у меня в ушах. Я всполошено стал оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме тумана.

— Хозяин, это стража на воротах.

Я прокричал по-немецки, кто я таков и что мне нужно обратно в Вайсбург.

В ответ раздалось требование назвать пароль.

— Какой еще пароль?

— Не знаешь, так проваливай!

Я глянул на Новака. Он смотрел на меня.

— Теперь мы не можем вернуться в немецкую часть города! Мы не знаем пароль. Ты ничего не сказал насчет пароля. А это была твоя обязанность, обязанность слуги, разузнать все толком.

— Не волнуйтесь так, хозяин. Подождем немного, наверняка из немецкой части города выедет кто-нибудь, кто нас знает, и проведет нас обратно.

— Да кто нас может знать, идиот? Только Шмидлин да Радецки, а уж они-то ни за что не выйдут. То есть Радецки, может, и выйдет, когда выйдет комиссия.

— Ну вот.

— Что, ну вот? А нам что делать, пока комиссия не выйдет? Если она вообще выйдет. Ох, не нравится мне находиться за линией принца Евгения.

Некоторое время я так и стоял, взбешенный и беспомощный, и проклинал своего слугу. Ну, надо же, какой болван! Туман не рассеивался, темнота — тоже, и дальше чем на два-три шага ничего не было видно. Мне казалось унизительным сидеть и ждать рядом с воротами. Ждать всегда унизительно, чего бы ни ждал. Я должен был куда-то направиться, вот только вопрос: куда? И я продолжал молча осматриваться по сторонам, потому что с Новаком говорить мне не хотелось. Но он сам обратился ко мне:

— Хозяин, кто-то едет.

Я ничего не слышал и просто отмахнулся от него. Однако Новак повторил:

— Поверьте, хозяин, кто-то приближается.

Я снова навострил уши и снова ничего не услышал. Бросил на него презрительный взгляд, но он повторил в третий раз, в лучших традициях сербских народных песен:

— Я уверен, что кто-то уже совсем рядом.

И тут из тумана вынырнула пара волов. А за ними повозка, на ней — крестьянин с кнутом. Тройка приближалась, по-прежнему беззвучно. Время от времени крестьянин стегал волов, но не было слышно ни свиста кнута, ни звука удара по воловьим спинам.

— А что, если нам поехать с ним? — сказал Новак.

— И куда он нас отвезет?

— Как это — куда, разве вы не слышали, что он спросил нас, не надо ли нам в Дедейское Село?

— Ничего я не слышал, — похоже, что я тронулся умом. — Впрочем, почему бы и нет?

Крестьянин остановил повозку, мы с Новаком забрались в нее. Я сел рядом с возницей, а Новак — сзади, спиной к нам.

То ли никто не издал ни звука, то ли я перестал слышать. Чувствовал я себя неприятно. А всякий раз, когда я себя так чувствую, я обращаю внимание на детали. Это настолько занимает мое внимание, а вскоре и мысли, что я перестаю что бы то ни было чувствовать. А деталью, которая сразу бросилась мне в глаза, была сумка, которую крестьянин держал у себя на коленях: кожаная, очень потрепанная. В ней было нечто, форму чего я никак не мог распознать.

Ехали мы уже долго, но единственное, что я слышал, были движения, мои и Новака. Туман по-прежнему оставался густым и непроницаемым.

Не будь я тем, кем был, то заподозрил бы, что в этом полном беззвучии замешана нечистая сила. Я, однако, могу подозревать только чистые силы.

Я кашлянул, лишь затем, чтобы что-нибудь услышать. Мне казалось, что туман становится все гуще и гуще и что крестьянин направляет волов по памяти, а, может, они сами помнят куда идти, потому что дороги не было видно вовсе. На какой-то момент в тумане что-то блеснуло. Должно быть, луч солнца одолел восток и осветил туман. Но тут же отступил. По-прежнему ничего не было слышно.

Перед нами вдруг возникли небольшие крепостные ворота. Я рассмотрел, что влево и вправо от них тянутся мощные стены. Довольно низкие, чуть выше человека среднего роста, деревянные.

— Это так называемые полевые укрепления, — сказал Новак. — Защищают сербское предместье, которое за линией принца Евгения.

Без всякой видимой или слышимой причины створки ворот распахнулись, и мы проехали через них. В тумане снова что-то блеснуло.

Сразу за воротами тянулась речка, крестьянин посильнее хлестнул волов, и они неохотно вошли в воду. Не успели колеса стать мокрыми, как мы увязли в прибрежной грязи. Крестьянин вертелся на своем месте, он то принимался хлестать волов, то заносил ногу, чтобы слезть с повозки и повести их.

В конце концов он решился сойти в грязь, а я только и ждал этого. Как только он вплотную занялся волами, я схватил сумку. Быстро распустил шнурок и заглянул внутрь.

В сумке была голова сахара.

Я не смог удержаться и отгрыз немного от верхушки конуса. Да, сахар, точно, сладкий, двух мнений быть не может. Я тут же засунул ее обратно в сумку, затянул шнурок и положил на место.

Крестьянин все еще возился с волами. Новак присоединился к нему, и только вместе им удалось заставить волов вытащить наше средство передвижения из грязи. Когда мы выбрались на другой берег, крестьянин и Новак снова сели в повозку.

Проехали еще немного, тут Новак многозначительно сообщил:

— Прибыли.

Мы спрыгнули с повозки, и крестьянин растворился в тумане и темноте.

— Добрый человек этот крестьянин, — сказал Новак.

— Ты же знаешь, я ненавижу добрых людей.

— Однако же вы ехали с ним.

— Точно, но для меня нет большего наслаждения, чем использовать добрых людей в своих целях. Это сладостно во всех отношениях.

Я был весьма утомлен и присел на большой камень, лежавший на обочине. Камень был с выпуклостями, сидеть оказалось неудобно, но все же лучше, чем подобно бродяге плюхнуться в придорожную пыль. Мне всегда казалось, что господа отличаются от слуг прежде всего тем, что всегда садятся на что-то, как бы неприятно и неудобно это ни было, в то время как слуги вечно садятся во что-то. Новак, ясное дело, подтвердил эту закономерность, и я, глядя на него сверху, спросил:

— Где мы находимся?

— Так в Дедейском Селе.

— А, да. И как далеко мы от Калемегдана?

— Точно вам не скажу, хозяин, сдается мне, что до тех ворот, через которые мы вышли, отсюда чуть больше часа пешком.

Слишком далеко, подумал я. Не следовало забираться в такую даль. Я решил, что самое правильное будет сперва отдохнуть, а может даже и поспать, меня сильно клонило в сон, ну а уж потом двинуться обратно, в сторону Калемегданской крепости. Тащиться на той повозке не имело никакого смысла. Туман понемногу рассеивался. Фальшивый свет луны сменился настоящим огнем. Я не люблю утро в принципе, поэтому был уверен, что и это меня не обрадует. И пока я размышлял в таком духе, послышался топот конских копыт и выкрики.

— Хозяин, кто-то приближается.

— Сам знаю, — мой великолепный слух вернулся ко мне.

Оглядевшись вокруг, я не обнаружил никакого естественного укрытия. А по перепуганному лицу своего слуги убедился, что и он тоже. Вытащив пистолет, я спокойно проговорил:

— Если это гайдуки, будем драться. А если люди господского звания, представлюсь им.

— Как дьявол, или как Отто фон Хаусбург? — спросил мой слуга.

— Болван! Да если я представлюсь как дьявол, кто мне поверит? Подумают, что я ненормальный. Такое со мной уже бывало, и тебе это прекрасно известно. Как же я ненавижу, когда ты строишь из себя простака.

Всадники были уже совсем близко, и стало ясно, что это не гайдуки. На них были кирасы и парики, не оставалось сомнений, что это австрийцы, причем благородного происхождения. Я спрятал пистолет под плащ.

Правда, средний всадник был без парика. У него были очень короткие волосы, можно даже сказать, что голова, сидевшая на бычьей шее, была почти наголо обритой, а кисти рук были такими крупными, что, казалось, он смог бы без труда повалить коня. Было заметно, что одежду он натягивал на себя или в спешке, или без должного внимания. Он был весьма и весьма упитанным, но производил впечатление крепкого и сильного. Приблизившись к нему, я увидел шрам, проходивший от левого уха до темени. Оказалось, что он далеко не молод, ему могло быть около пятидесяти.