Лоуни

Плоская, лишенная выразительности местность Лоуни, эта безлюдная полоска английского побережья, таила в себе опасность. Приливы и отливы, чередующиеся с завидной периодичностью, превращали Стылый Курган — пустынный мыс, выдающийся на милю в море, — в остров. Прилив нарастал с невероятной скоростью, и каждый год там тонуло немало людей. Злополучные рыбацкие лодки сбивало с курса и выбрасывало на мель. Падкие до легкой наживы собиратели ракушек, не понимая, с чем имеют дело, в отлив загоняли свои грузовички на песок, а недели спустя их трупы с позеленевшими лицами и лопнувшей кожей выбрасывало волной на берег.

Трагические случаи иногда становились темой новостей, но ненасытность Лоуни была настолько очевидной и неизбежной, что чаще эти преданные забвению души так и уходили, чтобы соединиться с бесчисленным множеством других, что веками гибли здесь в попытках покорить это место. Тут и там можно было отыскать свидетельства старых промыслов: разрушенные штормами камни волнорезов, заброшенные причалы, покрытые водорослями и песком, целый ряд черных полусгнивших опор, постепенно исчезающих в тине, — когда-то здесь был переход к Стылому Кургану. Были здесь и другие, более загадочные сооружения — обломки построенных на скорую руку сараев, где потрошили макрель для продажи на далеких от моря рынках, сигнальные башни на ржавеющих растяжках, остов деревянного маяка на самом краю мыса, что когда-то указывал путь морякам.

Постичь Лоуни до конца было невозможно. Местность менялась всякий раз, когда волна набегала и отступала, и низкая вода обнаруживала скелеты тех, кто считал, что знает это место достаточно хорошо, чтобы спастись от коварных течений. Это были животные, иногда люди. Однажды на старом переезде был отрезан водой и утонул погонщик со своими овцами, и после их гибели Лоуни больше ста лет продолжал выбрасывать на берег их кости, все доказывая и доказывая свою силу людям.

Те, кто имел хоть какое-то представление о Лоуни, и близко не подходили к воде. Точнее говоря, никто, кроме нас и Билли Тэппера.

* * *

Билли был местный пьяница. Все его знали. Его нравственное падение было, наряду с погодой, встроено в местную мифологию, и для таких людей, как Мать и отец Уилфрид, он стал попросту своего рода подарком: яркий пример того, что может сделать с человеком пьянство. Билли был не человек, а наказание.

Легенда гласила, что раньше он был учителем музыки в средней школе для мальчиков, а может быть, директором школы для девочек в Шотландии, или где-то южнее, или в Халле, да Бог знает где. Каждый рассказывал историю этого бедолаги по-своему, но все сходились в одном: пьянство довело его до сумасшествия, а про его чудачества ходило бессчетное число баек. Он жил в пещере. Он кого-то убил молотком в Уайтхейвене. У него где-то есть дочь. Он верил, что если составит определенную комбинацию из камешков и ракушек, то станет невидимкой. Он нередко вваливался в «Колокол и якорь» в Литл-Хэгби, бренча собранной в карманы галькой, и пытался отпить из чужих стаканов, думая, что его никто не видит. Отсюда и помятый нос.

Не знаю, что из этого было правдой, да это и не важно. Стоило вам увидеть Билли Таппера, и вы готовы были поверить во что угодно.

Впервые мы встретились с ним на мощенной булыжником бетонной автобусной остановке на дороге, что вилась вдоль побережья от Моркама к Нот-Энд. Должно быть, году в 1973-м, когда мне было двенадцать, а Хэнни — шестнадцать. Родитель не сопровождал нас. Он уехал рано утром вместе с отцом Уилфридом и мистером и миссис Белдербосс за двадцать миль взглянуть на витраж в одной деревенской церкви, где, судя по всему, сохранилось великолепное окно в неоготическом стиле на сюжет «Иисус, усмиряющий воды». Так что Мать решила взять нас с Хэнни в Ланкастер, чтобы купить еды и сходить на выставку старинных Псалтырей, проходившую в библиотеке. Мать никогда не упускала возможности лишний раз вразумить нас по поводу истории нашей веры. Билли ехал туда же, что и мы, если судить по картонной табличке, висевшей у него на шее, одной из нескольких десятков, призванных информировать водителей автобусов о том, куда ему надо было попасть.

Билли ворочался во сне, и тогда нам открывались другие места, где он побывал или куда ему, возможно, предстояло отправиться: Кендал, Престон, Манчестер, Халл. В этом последнем проживала его сестра, согласно записи на квадратике ярко-красного картона, нанизанном на отдельный шнурок от ботинка, болтавшийся у него на шее. Запись содержала ценную информацию на случай чрезвычайной ситуации: его имя, телефон сестры и предупреждение крупными буквами об аллергии на пенициллин.

Этот факт необыкновенно заинтересовал мое детское воображение. А что будет, если Билли все-таки введут пенициллин? Неужели можно навредить ему больше, чем он уже навредил сам себе? Никогда мне не приходилось видеть человека, так плохо относившегося к собственному телу. Пальцы и ладони Билли были изъедены грязью, в морщинах, сплошь покрывавших лицо, скопилась чернота. Нос сломан, глаза вдавлены глубоко внутрь черепа. Волосы наползали на уши и спускались на шею цвета синей морской воды, сплошь покрытую татуировками.

Было что-то героическое в отказе Билли от мыла, думал я, если вспомнить, как регулярно Мать скребла и терла нас с Хэнни.

Он завалился на сиденье, рядом на полу валялась пустая бутылка из-под чего-то явно пагубного, на коленях его лежала маленькая заплесневевшая картофелина, которая странным образом успокаивала меня. Казалось правильным, что у него должна быть только сырая картофелина. Именно так, по моим представлениям, должны были питаться бродяги, шатавшиеся по городам и весям в поисках очередного куска. Эти люди ловили попутки. Крали, когда была возможность. Пробирались «зайцами» в поезда. Говорю, бродяжничество для меня в то время не было лишено своего рода романтики.

Во сне Билли разговаривал сам с собой, и в карманах его что-то перекатывалось, как будто и вправду, как все утверждали, они были набиты камешками. Он сетовал на кого-то по имени О’Лири, который задолжал ему и так и не вернул долг, хотя у него была лошадь. Когда Билли проснулся и увидел нас, он постарался принять трезвый вид, осклабился немногими оставшимися черными зубами и приподнял берет, приветствуя Мать, которая мельком улыбнулась, но, мгновенно оценив его, как привыкла это делать с чужими, уселась, храня наполовину оскорбленное, наполовину опасливое молчание, не сводя глаз с пустынной дороги, будто это могло помочь автобусу быстрее доехать до места.

Подобно большинству пьяниц, Билли обошелся без бесед о погоде и сразу же вывалил свое кровоточащее разбитое сердце, как кусок сырого мяса, прямиком мне в ладони.

— Не принимайтесь за это дьявольское питье, парни. Я все потерял из-за этой дряни, — заговорил он, подняв бутылку и с жадностью допивая остатки. — Видите шрам?

Он поднял руку. Рукав задрался и обнажил красный рубец длиной от кисти до локтя. Рубец проходил через вытатуированные кинжалы и грудастых девиц.

— Знаете, как это случилось?

Я покачал головой. Хэнни не сводил с Билли глаз.

— Упал с крыши. Кость пропорола руку, — вздохнув, сказал он и с помощью пальца показал, под каким углом локтевая кость вышла наружу. — Курева не будет?

Я снова покачал головой, и Билли вздохнул:

— Хрень собачья. — И без всякой связи с предыдущим добавил: — Так и знал, лучше мне было остаться в Кэттерике.

По Билли не скажешь, но, по-моему, по возрасту он должен был успеть повоевать, хотя этот бродяга даже отдаленно не напоминал тех суровых красивых ветеранов, что периодически появлялись у меня в комиксах «Коммандо». И действительно, когда Билли заходился в приступе кашля и, чтобы вытереть рот, стаскивал берет, спереди мелькал скособоченный кусок металла — это была кокарда.

Может быть, именно война и толкнула беднягу на путь пьянства, подумалось мне. С людьми происходят странные вещи, говорил Родитель, как будто война сбивает им все ориентиры.