Лоуни

Мне никогда не нравилась «Фессалия»; в прошлом нам строго запрещалось ходить через пески к Стылому Кургану, но мы и так туда бы не пошли.

Само собой разумеется, ходили слухи, что в доме водятся привидения. Говорили, что когда-то здесь жила ведьма, прекрасная дама по имени Элизабет Перси, она заманивала проплывавшие мимо корабли, и они разбивались о скалы. Она продолжала жить здесь, принимая тот или иной облик, хотя ее повесили на старой колокольне неподалеку от дома. Надо сказать, народ в Лоуни по-прежнему цеплялся за старые суеверия, причем, по-видимому, по убеждению, а не от ностальгии по старым временам, и было совсем неудивительно увидеть фермы, где обитатели не осмеливались снять старые подковы, прибитые гвоздями к дверям амбара, поскольку те защищали от нечисти, портившей сено, или людей, оставлявших в окне желудь, чтобы уберечь дом от молнии.

Над всем этим можно было бы посмеяться, но современность настолько мало присутствовала в этих местах, что трудно было отделаться от мысли, что все здесь замерло в неподвижности и, как бы это выразиться, соответствующим образом настроено, что ли…

Внезапно спустившийся туман, раскаты грома над морем, неистовый ветер, завывающий вдоль берега, вынесшего улов, состоящий из старых костей и мусора, — все это временами порождало ощущение ожидания чего-то. Хотя чего именно, я не знал.

Мне нередко представлялось, будто времени там было в избытке. И это гиблое место терзало. Преследовало его. Время не текло здесь, как должно. Ему было некуда спешить, а современность не подгоняла его. Оно собиралось, как черная вода в болоте, и так же, как вода в болоте, оставалось там и загнивало.

* * *

Отец Бернард двигался вперед со скоростью улитки, нависнув над рулем и вглядываясь в дорогу сквозь прогалины на лобовом стекле — в тех местах, где он рукавом вытер его от конденсата. Колея состояла из одних рытвин, и все мы держались изо всех сил, когда фургон подбрасывало на очередном ухабе.

Так продолжалось примерно пол-мили или больше, подвеска кряхтела и стонала, но вот наконец, поднявшись наверх, мы сделали резкий поворот на вершине.

— Смотрите, — неожиданно раздался голос Матери, указывавшей на склон справа от нас. — Вот он!

«Якорь» одиноко возвышался среди бурьяна и известковых глыб на покатом склоне, начинавшем свой подъем на берегу моря за милю отсюда и продолжавшемся до крутых холмов позади дома, где лесной покров из ясеней, тисов и дубов, именуемый Браунслэш Вуд, простирался вниз от вершины холма до болот соседней долины.

Своей выпуклой крышей дом напоминал корабль, выброшенный штормом далеко на сушу. Огромная вьющаяся глициния была его снастями. Крошащаяся труба — его «вороньим гнездом»^[3].

Раньше это был дом набивщика чучел, который отошел от дел и поселился здесь со своей третьей женой в конце 50-х годов. Женщина умерла через год после того, как они въехали сюда, да и сам он прожил здесь не намного дольше, оставив дом в наследство своему сыну, банкиру, проживавшему в Гонконге. Продать эту недвижимость сын не смог и стал сдавать внаем, и, насколько мне известно, мы были единственными постояльцами, кто когда-либо останавливался в «Якоре».

* * *

Мы поднимались дальше по дороге, и я повернул голову Хэнни в сторону крупной глыбы известняка с левой стороны. Мы когда-то окрестили его «Танк». Ну, или, во всяком случае, я так его называл. Когда Мать не следила за нами, мы бросали в него камешки — это были гранаты. Пускали ракеты-палки под гусеницы. Ползли на животе по траве, чтобы бросить гранату в покрытое шрамами лицо обер-лейтенанта, как в комиксах «Коммандо» делали рядовые солдаты.

Интересно, помнил ли Хэнни что-нибудь об этом? Он, как-никак, помнил берег, и мы всегда продолжали наши игры с того места, на котором остановились, когда уезжали, причем совершенно неважно, как давно это было. Возможно, когда мы спустимся к берегу, брат снова захочет играть в войну. Ему это никогда не надоедало, хотя я понятия не имел, что это для него означало. То есть у него не могло быть никакого понимания смысла войны, или смелости, или самопожертвования. Я думаю, дело просто в возбуждении от игры. Мы штурмовали дюны с деревянными пулеметами — и побеждали, всегда побеждали.

Подъехав к «Якорю», мы увидели припаркованный на газоне «лендровер». Он был помятый, грязный, на дверцах белой краской были грубо намалеваны кресты. На таком, наверно, переправляли людей через Сомму.

— А, он здесь, — сказала миссис Белдербосс, глядя в окно. — Все такой же, как и всегда.

— Кто? — спросила мисс Банс, вытянув шею, чтобы лучше видеть со своего места.

— Клемент, — ответила миссис Белдербосс.

Мисс Банс разглядывала крупного человека, который стоял у входа. Рядом с ним была женщина раза в два его меньше. На лице мисс Банс отразилось беспокойство, которое не осталось незамеченным миссис Белдербосс.

— О, он вас не побеспокоит, — сказала она. — Он просто немножко… ну, вы понимаете. Улыбнитесь ему, это поможет.

— А кто эта дама?

Миссис Белдербосс повернулась к мисс Банс:

— Это его мать. Слепая, как летучая мышь, бедняжка.

— Но она носит очки, — заметила мисс Банс.

Миссис Белдербосс рассмеялась:

— Ну да, я знаю. Стреляная птица, что тут скажешь.

Клемент смотрел, как мы вылезаем из фургона. Отец Бернард помахал ему, но он продолжал настороженно смотреть на нас, как и его мать.

Про Клемента ходили недобрые слухи, как это всегда бывает, когда человек живет тихо и обособленно, но общее мнение склонялось к тому, что его можно было не бояться. И хотя свиная ферма, которую они держали с матерью, была заброшенной и обветшалой, затерявшейся среди продуваемых ветрами полей к югу от «Якоря», я был убежден, что она была в таком жалком состоянии не от нерадивости. По общему признанию, мать Клемента нуждалась в неменьшей заботе, чем свиньи.

Бедный Клемент! На мой взгляд, он был сродни ломовой лошади, как по телосложению, так и по характеру. Неуклюжий. Трудолюбивый. С почтительно опущенной головой. Гарантированно, до абсурда надежный.

Сын чучельника, сидя в Каулуне^[4], вряд ли мог получить сведения о прошлом Клемента, но он, тем не менее, платил ему, в полной уверенности, что у Клемента не хватит мозгов, чтобы надувать его.

Выбравшись из фургона, все принялись потягиваться. Мисс Банс застегнула доверху пальто и обхватила себя руками, прохаживаясь взад-вперед, чтобы согреться. Дэвид в это время вынес ее чемоданы. Мистер Белдербосс с трудом спускался по металлическим ступенькам, Родитель вытащил его багаж, а миссис Белдербосс мельтешила вокруг него, как мотылек.

Отец Бернард надел куртку, застегнул молнию до горла и направился к Клементу, приглашая нас следовать за ним.

При нашем приближении на лице Клемента отразилось смущение.

— А где тот другой старикан?

— Простите?

— Ну, священник.

— Отец Уилфрид? Вам никто не говорил? Он скончался.

— Умер, что ли?

— Увы!

— Как так?

Отец Бернард оглянулся на нас и сказал:

— Я — отец МакГилл, если это поможет.

— Вы священник и все такое?

— Грешен. — Отец Бернард улыбнулся, и Клемент с облегчением пожал ему руку.

Секунду помолчав, отец Бернард посмотрел на мать Клемента в ожидании, что его представят.

— Мать, — вздохнул Клемент.

Старуха встрепенулась и протянула руку.

Отец Бернард пожал ее:

— Рад с вами познакомиться.

Старуха не ответила.

— Иди и подожди в фургоне, — сказал Клемент.

Старуха не шевелилась.

— Я сказал, подожди в фургоне.

Клемент легонько подтолкнул мать, и она пошла в нашу сторону, опираясь на палку. Мы расступились, образовав клин, и старуха, проходя мимо нас, подняла очки и посмотрела на меня молочно-серыми глазами, блестящими, как брюхо слизня.

— Не желаете войти в дом? — спросил Клемент.