Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

- Это почему же? – холодно поинтересовалась Мара.

- Не твоего ума дела, ведьма, - огрызнулся мужчина, - Слушай сюда: чтоб до рассвета духу твоего здесь не было, иначе донесу старейшине, что в Прибережке ведьма появилась. Путь до Сестер сама ищи, ничего я тебе не скажу. Да и отсюда – проваливай, да поскорее. Иначе сам тебя на вилах вынесу.

- А не побоишься? – Мара изогнула уста в ухмылке, да такой, что трактирщик непроизвольно отодвинулся и побледнел, - Впрочем, что на тебя время тратить. Благодарю за гостеприимство, - и с этими словами женщина поднялась с высокой табуретки и вышла из трактира, ощущая спиной колючий, словно наконечник копья, взгляд.

Прибережек раскинулся на широкой песчаной косе, делившей озеро почти напополам. Несмотря на то, что воды сковало льдом, здесь пахло солью. Запах шел от досок, пропитанных ветром и озерной влагой, от сетей, заскорузлых от изморози, от проглядывающих из-под снега островков сухой травы и клубков водорослей. На востоке темнела знакомая гряда леса, отчего внутри Мары все болезненно сжалось, заскулило и потянулось туда, но ведьма одернула себя, заставляя дух успокоиться и замереть. На севере высились пики гор, но с такого расстояния в надвигающейся темени понять, где находились Сестры, было невозможно. Сизый зимний вечер медленно выкрашивал небо над головой углем, а из глубин темноты холодно мерцала ледяная звезда, рядом с которой остальные искорки казались крохотными песчинками, не больше.

Огоньки зажигались в домах один за другим. Мара хотела было попроситься на ночлег, но, вспомнив слова трактирщика, решила держаться от жилищ речного народца подальше. В этом соленом воздухе ей чудился и иной запах: страх, беда, опасность. Ей было весьма любопытно, что произошло, и почему ведьм здесь не жаловали. Судя по всему, что-то случилось совсем недавно – Ялуша бы предупредила ее о любой возможной опасности, даже самой пустяковой. Выходит, семиреченцы не знали.

Ведьма спустилась на деревянные подмостки, протянувшиеся вдоль заснеженных улочек. Со стороны озера слышались веселые окрики – детвора возилась на льду, устраивая шуточные потасовки и играя в салочки. От широкого настила сворачивали более узкие «тропки», но Маре нужно было сойти с косы на берег, а потому она шла прямо, мимо темных домов и голых дворов – садов жители Прибережка почему-то не держали. На некоторых оградах висели сети – старые, уже негодные, с застрявшими в переплетениях нитей ракушками. Соль. Город, сотканный из соли.

Когда-то давно, пару десятков лет назад, она приходила к берегам огромного соленого озера, что на юге далеко от Гарварны, разделяющего человеческое государство с эльфийскими землями. Там, на водах, бирюзовых и беспокойных, стоял рыбацкий городок – Мара слышала в Вергории, что несколько лет назад туда пришел мор, и город сожгли. Там тоже пахло солью.

А еще пахло солнцем, мокрыми досками и ветром с дальних полей. Молодая ведьма дни напролет бродила вдоль обрывистого берега, собирая лимонную полынь и горький камнелист, а вечерами приходила на берег и садилась у воды, что стягивала кожу и оставляла на ней тоненький белый след своих прикосновений.

Молодая рыбачка, заприметив Мару в городе и узнав, что та пришла из лесу, предложила ей остановиться в своей лачуге у самого края обрыва. Старый дом, казалось, оживал, когда ранним утром она, собираясь на озеро, заливисто хохотала вместе с ведьмой, рассказывая ей всякие небылицы. Мара любовалась медно-рыжими короткими прядками, падавшими на ее лицо, когда девушка распутывала сети. Любовалась темными глазами с кошачьим разрезом и пушистыми ресницами – рыбачка всегда глядела внимательно, и на донышках ее зрачков плясали лукавые искры. Любовалась мышцами, едва наметившимися, но сильными, плавно перекатывающимися под загорелой кожей на ее руках. Любовалась ею.

От ее волос тоже пахло солнцем и солью. И губы были солоны, словно ветер с озера исцеловал ее уста, навеки оставляя на ней свою печать, всему миру говоря: она моя. И целовала она жадно и горячо, неистово, не спрашивая разрешения. Когда однажды ночью она пришла на открытую веранду, где постелила Маре перину, ведьма не спала – звезды были низкими и немного другими, не такими, как в лесу. Они казались ближе. Мара глядела на них, падая в темное южное небо, когда ее холодные плечи обожгло легким касанием губ.

Потом она тонула в темных, словно то самое небо, глазах рыжеволосой женщины, склоняющейся над ней и целующей так горячо.

Потом звезды опустились совсем низко, изорвали ей плечи в кровь острыми ногтями, а затем зализали раны, заливая в них соль своих прикосновений.

Потом, ранним утром, солнце целовало загорелое тело рыбачки и золотило ее кожу, а ведьма, глядя исподлобья и усмехаясь, словно бес, губами рисовала узоры на плоском животе, совсем шалая от раскаленной волны, растекающейся по венам.

Низкий, с хрипотцой, смех женщины еще звучал в ушах, когда ведьма вернулась домой, в Гарварну. А потом все забылось, унеслось следом за ветрами к берегам того самого озера – и горечи в том не было. Мара, временами вспоминая сладкую соль ее поцелуев, не жалела о том, что те берега остались в далеком прошлом: молодая рыбачка не смогла бы стать светочем ее жизни, и дом ее не стал бы домом Мары. Но сейчас, ощущая в воздухе этот давно уснувший соленый и солнечный ветер, ведьма снова видела ее силуэт где-то на берегу, на границе между закатным рыжим небом и золотящейся водой.

Воспоминание о том пьяном шалом лете вызвало тихую улыбку и потянуло за собой вереницу других видений, совершенно иных. Мара, идя по заснеженной улице Прибережка, видела земляничную поляну, освещенную косыми лучами жаркого солнца, струящимися сквозь листву. Видела смеющиеся серебряные ручьи, срывающиеся с крутого склона оврага вниз. Видела легкокрылых белых мотыльков, танцующих, словно живые лепестки, на ветру. Ни в одном из тех видений больше не было ничьих рук, ничьих губ, ничьих глаз с темными провалами зрачков. И, думалось ведьме, это славно.

Деревянный настил прохудился, доски расшатались, а вскоре и вовсе закончились. Под ногами вновь была земля, устланная снегом, и Мара вздохнула с облегчением – она ненавидела города, пусть даже маленькие. Все там было чужим, злым, словно скованным, опутанным невидимой сетью – и эта сеть пыталась накрыть собою каждого, кто еще не был в ее власти. Сеть серых, унылых будней, сеть лжи и боли, грязи, порока, непонимания. Ведьма не видела ее лишь вокруг детей – те были чисты. Но потом, со временем, сеть опутывала и их. От того было как-то горько. Однажды настанет иное время. Совершенно иное. Слышишь меня, Бессмертный? Воля твоя на все, но пусть однажды мир станет чистым.

Ветер, носящийся меж стылых камней, ответил тихим воем. Ночь ступала скрипучим шагом старца, и Маре чудилось, что с востока доносится тихая песнь замерзших ветвей.

Твоего имени, ведьма, не разгадать.

След на снегу исчезает в короткий миг…

голос - всего лишь эхо, погибший звук.

Сквозь расстояния, сквозь десятки верст доносился шепот – из самых глубин мира, из самой глубокой высоты, которая только может быть.

Голоса сотен живых существ, заплетенные в единую нить чьей-то благостной светлой рукой.

В замке погаснут окна, да время - спать,

вот в темноте истаял последний блик.

Ведьма танцует и чертит туманом круг.

Старая песенка из старой зловещей сказки, которую матери рассказывали своим детишкам.

Ведьма шла все дальше, по широкому заснеженному полю, тихонько напевая забытую мелодию. На душе было как-то легко и светло, тихо – почти радостно. Если только радость может быть тихой и невесомой.

Ближе к полуночи, когда свет разошелся от холодной Ярис, замерев вокруг нее бледным кольцом, Мара все-таки остановилась передохнуть. Зимняя ночь не страшила ее – сила Бессмертного всегда была с ней, вот здесь, у самого сердца. Прикрыв глаза, ведьма тихонько позвала своего бога – и мир рассыпался цветным бисерным крошевом на небесном подоле, замерцал сотней искр, стал иным – и знакомым до боли.