Очень простые мы

В воздухе резко запахло сиренью, и Движение Бриллиантов с Неба все больше замедлялось, огни Казино и Клубов переключались медленнннееей, каждая вспышка неона пронзала насквозь, разламывая НАС неясной красотой оттенков, живущих каждый своею жизнью, да на деле и весь мир, состоящий из миллиарда паззликов-частиц, каждый творящий свою судьбу. Это заставляло Нас кричать от боли разделения – молить о прекращении акварельного великолепия и искать выход от наступающей боли мельтешения. Но Это, не прекращалось. Свет пронзал нас и рубил на части.

Сигарета вылетела изо рта, и мы упали на колени в лужу, ржали, ржали, ржали. Город Ложного Света принадлежал нам, изменяемый хаосом мысли.  Путь сквозь грязь.

Теперь уже стоило подумать о чем-то как Это Представить Взору – шагая в оглушительном грохоте шагов мы ломали город Воображения, разбрасывая дары наши из карманов и яростно поглощая сыр, почему-то оказавшийся у каждого и от которого было просто невозможно оторваться. Вкус его казался средоточием всех сыров мира и гонимые наслаждением мы поедали гнилые куски, упав снова на колени, дабы малейшей ходьбой не помешать нашему Наслаждению Вкусом.

Мы продолжали жевать, даже уже когда сыра не осталось, а осталось только сырое воспоминание, быстро ускакавшее от нас.

Тогда мы стали искать везде везде, все, все, была так приятна при пережевывании даже черная жижа и собачье дерьмо пережевывалось нами с довольным мычанием небожителей, открывших еще одну тайну единства через грязь. Тайна предела Вкуса и Свободы от Города Тьмы.

Какие-то предметы падали и падали рядом с нами, исчезали, мы не обращали внимания – МЫ ЕЛИ ГОРОД. Насыщение прервали удары дубинок, и боль тоже была такой теплой и приятной когда мы увидели, что стражи порядка тоже СТАЛИ есть вместе с нами. Ел весь город, яростно чавкая и давясь. Вдалеке послышался свист, мы вскочили, смеясь, телевизионным смехом и бросились бежать от них. Они настигали, отрывая от нас по кусочку плоти, мы кричали от радости, даря себя ИМ, не осознавшим полностью, что едят с нами. Что ели всегда.

Бежали, подвывали преследователям, что выросли до размеров слонов, мчались следом, круша аквамариновый ХОЛСТ ГОРДОГО ГОРОДА, безжалостно топча его и вот-вот. Вот.

Спектр резко стал смещаться назад. Раз. И Кал-Сити вернул нам свое благообразное лицо. Чинные люди шли мимо нас в торговые центры, 15-ки шли с «папиками», цыганята и таджики шумно толпились на углах, менты лениво переругивались с вышедшими на промысел путанами. Какие-то рабочие устанавливали плакаты с гордыми надписями – «Все на праздник! Даешь культуру!» Все стало как обычно. Порядок. Никто не ел. Пафос и Серость сырого вечера.  «Скучно», промолвил я.

МЫ опять захохотали и, не выдержав, перегнулись пополам и стали блевать, блевать, блевать, поливая брусчатку красивой венецианской мозаикой из кусочков пиццы, грязи, шоколада, обрывков газет, окурков, плевков, мыслей обывателей, и прочего съеденного нами мусора. Мы как-то выпускали из себя этот город, испражняли его с каждым громким «ЫЫЫ», и, перемазавшись в дерьме, продолжали хохотать, смеяться и шутить, над изумленными рожами «гламурок» несущихся мимо, от нашего вида вмиг терявших свои, тщательно привинченные на болт косметики с утра, «ласковые» силикон-маски.

Красота стала для нас вмиг абстрактной и, что горче всего, я понял, что никто не осознавал ее никогда, видя ее лишь в изгибах форм - так быстро склонных превратиться в мусор под влиянием времени или воображения. Жалкие дуры. Жалкий мир. Внутренняя гнилость формы не была видна ведь так проще молиться на идеальную поверхность!  Блевали мы на это великолепие!  

Мимо прошла гастарбайтер-уборщица с гордым значком партии «Обманывающиеся вместе» (сия организация любила устраивать показушные уборки города – опять же почему-то убирая только внешний мусор), и уже надвинулась на нас, зло размахивая шваброй. Мы испугались. И проснулись. Но все же воздух пах надвигающимся праздником! Полит-корректно! Дааа!

Глава-Точка 6..Свобода...

Свобода. Видение. Два таких простых слова, но за ними кроется так много. Я тут выше писал о том, что чего-то не вижу в этом мире, не могу затормозить свой ум, для того, чтобы видеть. И быть в настоящем. Теперь я могу это, но сначала было три дня ада...Утро...Постель...Чай...Автобус..И работа. Я чувствую, что сегодня будет какой-то переворот в сознании, он будет здесь, в этом  тяжелом испытании, в постоянном перебарывании самого себя, в постоянной работе. Работе без отдыха. Она нужна мне, меня никто не заставляет, и я, в принципе, могу уйти и в каком-то уютном месте получать,  не напрягаясь, гораздо больше. Но?

«Ты че. Тормозишь. БлЕать, я же сказал, два ведра в машину засыпь», с ходу, через две минуты после начала  работы орет Женя, когда я, еще не отошедший от утреннего сна, слоняюсь около машины. Судорожно насыпаю эти ведра, глядя, как порхают в воздухе мельчайшие крупинки полистирола, потом, после варки, разбухающие и превращающиеся в то, из чего делают пенопласт. Они похожи на маленькие жемчужинки. И я на миг зависаю, заворожено наблюдая, как они сверкают в луче солнца, падающем сквозь мутное стекло цеха. «Че завис. Блин, я же сказал два, а не три», раздается над ухом, и я роняю ведро. «Да еб-те, Женя, что ты так орешь. Все из рук валиться. Нельзя спокойно»? «Да на тебя нельзя не орать. Мудила дубовая. Работать надо. А не думать». Я нервничаю. Собираюсь не думать. И начинаю резать пенопласт. Стараясь не думать и быть в работе!

Он, наверное, прав, и я на него не обижаюсь. Чем больше он орет, тем больше я понимаю, что это жизнь сама заставляет меня концентрироваться на ней. Быть полностью в чем-то одном. Тут это приходиться делать поневоле, чуть отвлечешься и нихромовая дуга, с шипением прожигающая пенопласт, уйдет в сторону. «Криво осел, криво». Взрывается Женя, я опять отвлекся, подумав как раз об этом. Проходит час, два, три. Я становлюсь автоматом, впадаю в транс. Нагибаюсь, беру панель, черный фломастер с хрустом бежит по зернистой белой поверхности, расчерчивая по нужному размеру. Встаю и кладу в резку. Надо нарезать еще 10 кубов. А я всего пять сделал. Нагибаюсь, разгибаюсь, четыре часа. Тело рвет от боли на части. Но я включаю какой-то дополнительный механизм в самом себе.

Зажигание. Осознаю, что делаю, это просто! И поворачиваю ключ в своем сердце, отчего тело наполняется новой энергией.

Через шесть часов работы без перерыва я на миг выкрадываю минутку отдыха и с удивлением замечаю, что ощущения расслабления изменились. Я четче его чувствую, оно обладает другим более выразительным качеством. Чем больше боли, тем больше потом ощущаешь расслабление. Это очень простая мысль, почему я не пришел к ней раньше. Покурить бы, все равно? «Давай, давай ЛАКС. Еще 3 куба. У нас стоит следующий заказ». Подходит ко мне главный технолог. «Да Он тормоз», ржет Женя. «Давай, помоги мне куб в нарезку поставить». Я, шатаясь от боли, разгибаюсь с корточек, сдерживая желание закричать, и подхожу к Жене. «Идиот, ты как ставишь, край поцарапал. Блин. Да, с тобой трудно работать». «Да. Запарился я. Иди нахуй Женя». «Да, я вот везде успеваю и ничего», усмехнулся тот. Я возвращаюсь к панелям и снова работаю, работаю, работаю, и - меня бьет током. Ошарашено уставившись в точку, я сижу и сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Работа. Постоянный рев под ухом, и, океан усталости, заполнивший тело.

«Ты чего присел», орет Дима, незаметно подошедший сзади. Дима это директор производства, его никто не любит. Потому что он мудак. Если так тебе разрешено украдкой покурить раз в четыре часа, когда ты падаешь с ног, то Дима это не понимает, видимо считая, что мы все роботы, машины. Что нас можно включить, заправить горючим, и мы будем работать, пока не сотрутся все шестеренки. Он не понимает, что человек не может работать вообще без остановки. Ему нужно отдыхать раз в полтора часа пару минут, тогда можно и двадцать часов работать.