Современная болгарская повесть

Я нарочно не стала глядеть в ту сторону. Мне хотелось самой среди десятка смеющихся лиц найти лицо человека, ставшего инженером. Одного за другим рассматривала я сидящих вдоль стола мужчин и никак не могла решить, чего мне, собственно, больше хочется — угадать или ошибиться.

Так я его и не угадала…

На невысоком помосте для оркестра дробно, словно его спустили с лестницы, загремел барабан. Певица сегодня была новая, высокая девушка с длинными волосами. Она все время перекидывала их с плеча на плечо, и сидящий сзади очкастый саксофонист морщился — видно, пряди задевали его по лицу. Девушка пела хорошо, но люди за белыми столами продолжали есть, в голосе певицы не было того необъяснимого тепла, которое могло заставить людей замолчать, положить вилки и вспомнить что-то свое: не полученное когда-то письмо, вечерний вокзал или ушедшую любовь, ушедшую просто так, вместе с годами.

— Держу пари, что малышка окончила студию эстрадных певцов, — тихо проговорил Михаил. Девушка пела опытно и верно, честно брала высокие ноты, а не вскидывала вместо этого руку, как делала прежняя певица. И все-таки вокруг продолжали греметь тарелки…

Мы, люди, не любим оставаться незамеченными. Сначала нас вполне устраивают восторги родителей по поводу наших наивных рисунков, сделанных цветными карандашами, потом мы готовы плясать от радости, если учительница вслух прочтет в классе наше сочинение о весне, и страдаем, если кому-нибудь другому дадут главную роль в новогодней пьесе. Затем, с течением времени, это чувство становится более мудрым, превращается в желание работать как можно лучше, так, чтобы выразить себя в своем труде, и мы счастливы, если окружающие замечают не нас, а наш труд. И, может быть, поэтому несчастен человек, не нашедший дола, в котором он может себя выразить, и тогда зависть становится его единственным оружием против глупой неправды, которую он, в сущности, сам и создал.

И я была уверена, что молоденькая певица не перестает злиться на кого-то из концертного бюро, что, ложась под утро на свою узкую гостиничную койку, она долго вздыхает от обиды на него и на весь этот жующий люд, бесчувственный к ее таланту. И внушает себе, что те, в Софии, завидуют ей и мешают и что все было бы по-другому, имей она на кого опереться. И только одного она никогда не допустит — горькой истины, что в голосе у нее нет того тепла, которое заставляет каждого вспомнить о чем-то споем. Может быть, ее преподавателю в эстрадной студии нужно было быть более искренним.

— Пожалуй, ты не права, — ответил Михаил, когда я изложила ему все это. — Это немного похоже на нашу работу. Если у меня в пластах смешаны глина и мергель, я готовлю взрыв в расчете на мергель. Представь себе, что на ее курсе училось двадцать девушек и только две из них обладали настоящим талантом. Однако преподаватель обязан был работать так, словно талантливы все двадцать, чтобы не обмануть тех двух.

— А остальные?

— По-моему, остальные были обмануты гораздо раньше, — медленно проговорил Михаил, — обмануты еще в дружеских компаниях, где им вдолбили, что из них непременно получатся эстрадные певицы. Давай завтра сходим посмотрим на наш дом, хочешь?

Я уже знала эту его черту. Почувствовав себя правым, он дробит спор на примеры, бьет меня методичными логическими ударами и тут же меняет тему разговора.

Шахтеры за нашим столом сдвинули головы и запели. Они пели тихую, печальную песню о юнаке, потерявшем своего любимого коня, и глядели друг на друга увлажнившимися глазами. Я подумала, что именно сейчас смогу наконец угадать новоявленного инженера.

Не угадала…

Оркестранты уже прислонили свои инструменты к открытому роялю и ужинали за столиком под фикусом. Очкастый саксофонист рассматривал на свет пустой бокал, потом возмущенно остановил официанта. Откинувшись на спинку высокого, обитого плюшем стула, девушка рассеянно крутила концы своих длинных волос.

Когда мы получали свои пальто, два пьяных парня выпытывали у гардеробщицы имя новой певицы.

Утром в воскресенье наш дом заполнился звонкими, «завершающими», по объяснению Михаила, ударами. Внизу у входа электротехник монтировал звонки. Тридцать восемь звонков. Панель была похожа на клавиатуру аккордеона.

На второй площадке мы столкнулись со Стоилчо Антовым. Стоя вполоборота к нам, плотник полировал коричневую спинку перил, и его светлые кудряшки подпрыгивали, выбившись из-под фуражки.

— Смотри-ка, товарищ Георгиева! — Голубые глаза сразу же засмеялись. Я видела, что он хотел было протянуть мне испачканную) лаком руку, но не решился.

Я уже привыкла встречаться с моими учениками в классе, а здесь смешалась, не зная, о чем и как говорить с Антовым. Хорошо хоть, что он сам спрашивал.

— Вам здесь дают квартиру? Это ваш муж? Где-то я его уже видел. Вы где работаете, товарищ Георгиев?

Михаил нахмурился. Желая быть вежливым, плотник назвал его моей фамилией.

Сверху спустился полный мальчик в старой куртке, до локтей измазанной олифой.

— Мой сын, — представил нам его Стоилчо Антов.

В этом не было никакого сомнения — те же светлые волосы и голубые глаза, но пока еще не такие лукавые.

— Иди, сынок, познакомься с моей классной руководительницей и ее мужем, — ласково подозвал Стоилчо.

Перед тем как протянуть мне руку, мальчик старательно вытер ее о куртку.

— Вообще-то он у меня учится, — поторопился объяснить отец, словно боясь, что мы и сына его примем за плотника. — В десятом классе. Сегодня вот пришел помочь мне, потому что после обеда матч, а мне хочется его посмотреть.

У дверей нашего будущего дома Михаил язвительно сказал:

— Держу пари, этот тип бегает тебе за мелом. Угадал?

10

Пропала готовальня Семо Влычкова. Я видела ее у него на парте. Чудесная готовальня «Рихтер» с полным набором циркулей.

— Сверху клеенчатая, а внутри бархат, и для всякой штуки свое отдельное местечко, — отчаянным голосом объяснял шофер. — Не почему-другому жалко, а память у меня это о Дрездене. Жена велела купить ей туфли, а я все свои марки ухнул на эту готовальню. Я ж в этом году в техникум записался, вот и решил: сначала мне послужит, а потом дочкам.

Мариан Маринов сидел рядом с Дочевым, сжавшийся и напряженный, как звереныш. Я нарочно не взглянула в его сторону, да и весь урок старалась смотреть на него не больше, чем на других.

Стиснув в руках журнал, стояла я перед своей группой. Кто-то из них вор… У меня мурашки побежали по спине, когда я подумала, что в эту самую минуту он тоже смотрит на меня.

Я не знала, что делать.

Когда-то у нас в классе пропала авторучка. Учитель рассердился и заставил нас встать рядом с партами. До сих пор помню его слова: «Так, а сейчас, дети, откройте сумки!» Да, но он мог так сказать — дети! А я из-за кого-то одного не имела права оскорблять остальных двадцать девять человек, глядевших сейчас на меня усталыми, невыспавшимися глазами.

— Большое дело! — примирительно заговорил шофер. — Не стоит себе портить жизнь из-за каких-то циркулей.

Медленно поднялся Филипп.

— Товарищ Георгиева… — Он глубоко вздохнул и провел ладонью по седеющим волосам. — Вы это дело оставьте на нас. Не дети, разберемся.

Группа облегченно вздохнула. Мариан Маринов, опустив голову, рассматривал бинт на большом пальце.

После урока горноспасатель догнал меня в коридоре.

— Вы уж не на него ли подумали? Да ведь если это Маринов взял готовальню, куда он ее принесет? Туда же в общежитие, а там я бы увидел.

Я согласно кивнула, но шахтер все еще загораживал мне дорогу.

— Не Мариан это, вот что я хочу сказать! Голову даю на отрез — не он. Вы только директору ничего не говорите. Подымется шум, а мы тут сами разберемся.

В следующие несколько дней ничего не случилось. О готовальне никто не говорил ни слова, молчала и я.

— Спрашивай, — предупреждала меня Андреева. — Спрашивай на каждом уроке, а то накопишь к концу полугодия.