Современная болгарская повесть

— Йордан… — осторожно прервала его жена.

— А ты в горком сходи, — посоветовал Михаил. — Прежде всего туда надо было пойти.

Мастер переглянулся с женой.

— Да я и пойду. Вот завтра, как кончим, вымоюсь и схожу.

Пересекая площадь, я обернулась. Наш дом прозрел. За чужим окном, в чужой комнате мягко и трепетно горела керосиновая лампа мастера.

6

Свои первый школьный день я обдумала еще тогда, в середине августа. Не было у меня первого школьного дня — был первый школьный вечер…

Как потом рассказывали мне мои ученики, я испуганно остановилась у дверей, и все решили, что я новая студентка. К доске я кинулась, а когда добралась до кафедры, кто-то шепнул:

— Ну уж…

Спас меня опоздавший. Он топтался на пороге, и на большом пальце у него висели мотоциклетные очки. Под подбородком из выреза джемпера торчала тетрадь. Наверное, сунул туда, чтобы не мять в кармане или уберечь от ветра.

— Можно сесть?

Я строго ответила:

— Нет!

Так отвечали когда-то мои учителя, и я очень хотела быть похожей на них. А он, верно, торопился на этот первый урок, наказывал жене купить ему тетради, пересекал улицы на красный свет, бегом поднимался по лестнице. Но всего этого я тогда еще не знала.

Опоздавший вышел.

Я думала начать с Ботева. Приготовила красивые, гладкие фразы, но в голове у меня вертелась лишь одна строфа из «Хаджи Димитра» — больше ничего. В университете нас готовят ко всему на свете, но только не к первому уроку. Ученики, взрослые мужчины, смотрели на меня и ждали. Тетради казались странно маленькими и слишком белыми в их больших черных руках. И тогда мне в голову пришло самое глупое — я велела им надписать тетради. Ученики склонили головы, а я, спасшись от их взглядов, быстрым движением проверила, хорошо ли у меня сзади застегнута молния. Затем я прошлась между рядами. Воздух над партами был гораздо теплее, чем около доски, и я сразу же почувствовала, как насыщен он запахом горячего железа, влажного угля, бензина, машинного масла — всего того, к чему еще час назад прикасались руки моих взрослых учеников. Это было дыхание моей I «б» группы.

Я тихонько шла между рядами, наклоняясь над тетрадями, чтобы уже сейчас узнать их имена. И вдруг увидела нечто невероятное — седеющий мужчина с третьей парты, надписывая тетрадку, употребил… «ять»…

А я еще хотела говорить о Ботеве! Пришлось начинать с «ятя». Я объясняла, писала, мел скрипел у меня на зубах, а когда обернулась, ученики устало смотрели на меня, а тетрадки у них были открыты уже на четвертой странице. Двое на последней парте спали, прислонив головы к стене.

Итак, из моего опрометчивого решения с первого урока запомнить фамилии всех учеников ничего не получилось. У меня даже не осталось времени проверить их по списку. Запомнила я только лицо седоволосого с третьей парты. Поняв, что объяснять про «ять» я начала из-за него, он покраснел, на бритых щеках у него выступили два смешных алых пятна, и весь урок он старался не встречаться со мной взглядом. Запомнила я и другое — на этом первом уроке мои взрослые ученики скованно склонялись над белыми страницами, словно их руки, привыкшие к важной и трудной работе, не могли найти меру силы, необходимой для легкого движения карандаша по бумаге. От напряжения некоторые совсем по-детски шевелили губами. Я смотрела на их седеющие виски, и внезапно меня охватил страх: в этой школе наука не будет похожа на дорогу вперед, здесь она будет возвращением к тем далеким годам, которые все эти люди когда-то упустили. Я не имела права ошибаться. У них не было времени ни на одну мою ошибку.

Я продолжала диктовать. Учащиеся еще не знали моего голоса и не могли уловить, как он изменился. Иначе они тут же поняли бы, что их преподавательница перепугана.

За открытым окном догорал закат, медленный, придавленный заводским дымом, стелившимся над солнцем. Пыль теплоэлектростанций тяжко плыла над посеревшими крышами.

— Можно мне выйти на минутку?

Он стоял у зеленой полосы висящих на стене ватников, крупный, темнобровый, в руке его поблескивала цепочка с ключом. Меня удивило, как это я до сих пор его не заметила.

— Грузовик у меня внизу, — объяснил он. — Мы с напарником сговорились, что он зайдет, возьмет у меня ключи. Я мигом.

Шофер и правда вернулся очень скоро, но наверняка закурил на ходу и несколько раз успел затянуться, потому что, когда он вошел, от одежды его, кроме бензина, пахло еще и табаком.

«Вначале вам всегда будет казаться, что звонок раздается неожиданно», — предупреждал нас в университете методист. Так и случилось. Сдавленное дребезжание прервало меня на полуслове. Я ело успела закончить фразу и, не знаю уж зачем, брякнула, словно дикторша с телевидения:

— Спасибо за внимание…

В коридоре меня догнала старая учительница болгарского языка. В руках у нее был букет желтых астр с въевшейся в лепестки сажей.

— Ну как, обошлось?

Так спрашивают человека, только что выбравшегося из реки.

— Я вас искала перед уроком, хотела предупредить, если кто опоздает, не прогоняйте. Некоторые приезжают издалека. — Ее черные глаза печально улыбались мне из морщин.

Поднимаясь по лестнице в учительскую, она задохнулась. Я протянула руку — ее пальцы, как и мои, были шершавые от меловой пыли.

Только вечером, ступая по плюшевой дорожке в коридоре гостиницы, я вспомнила, что сегодня ни разу не подумала о Михаиле. Потом, когда мы ужинали хлебом и остывшими котлетами, разложив их на неустойчивом трехногом столике, я призналась ему в этом, но Михаил только засмеялся. Что-то с ним происходит, вот уже несколько дней на все мои вопросы он отвечает шутками, и это меня пугает. Я давно заметила, что он, когда хочет остаться наедине со своими мыслями, словно расставляет между нами пеструю японскую ширмочку шуток, из-за которой я могу только слушать его, не видя его лица. Но в этот вечер Михаил потерял всякое чувство меры. Я готова была взорваться и с трудом сдержалась. Ведь если не считать нашей жизни в палатке, сейчас мы впервые жили под одной крышей, а под крышей, пусть даже и гостиничной, слова теряют свою легкость и с ними нужно обращаться осторожно.

— Ты будешь спать? — спросил он и повернул желтый круг ночной лампы к своей кровати.

Из-под полуопущенных век я видела, как Михаил открыл учебник геодезии и окончательно забыл про меня.

Не знаю, стоит ли обдумывать минувший день. Плохой день нет смысла переживать заново, а хороший все равно невозможно восстановить в его подлинной красоте.

На путях, под самыми окнами, маневрировал товарный поезд. Живя здесь, я обнаружила, что в паровозных гудках нет ни одного лишнего звука, каждый сигнал — или приказ, или какое-то очень важное слово, от которого зависит весь рейс… Кровать Михаила скрипнула. Не открывая глаз, по мягкому целлулоидному стуку я догадалась, что это упала его счетная линейка. Как же я до сих пор не поняла? В жизни Михаила происходит нечто чрезвычайно важное, и это нечто он скрывает от меня, потому что страшится его исхода. Я вскочила с кровати, нарочно быстро, чтобы не дать ему развернуть свою пеструю японскую ширмочку.

Учебник прикладной геодезии был раскрыт на главе о проходке туннелей…

Я без обиняков спрашиваю:

— Когда начнете?

— Завтра, — отвечает Михаил.

— Туннель будет длинный?

— Длинный. От рудника в Рыбном долу до участка Шахта четыре. А что?

Михаил закрывает учебник и встает. Он на целую голову выше меня, и сейчас я вижу только смуглую пульсирующую ямку между отворотами пижамы.

— Это будет туннель по трехрадиусной кривой, но тебе нечего бояться.

Я не прерывала. Позволила ему отвести меня в кровать и укутать одеялом до самого подбородка. Михаил утешал меня, словно я плакала, повторяя, что тысячи инженеров строили туннели по трехрадиусной кривой и что, если проект правилен, обе части туннеля обязательно должны соединиться под землей в точно определенном месте.