Современная болгарская повесть

Я не знала, как реагировать — засмеяться или сочувственно покачать головой.

— Учтите, — вполне серьезно продолжал старик, — что, во-первых, я уже сорок лет покупаю спички и что, во-вторых, в каждом коробке не хватает по крайней мере трех штук. Если же каждую недостающую спичку принять за единицу обмана покупателя, то сколько это раз я был обманут?

— На коробке написано, что спичек в нем от сорока до пятидесяти, — осторожно вставила я.

Старик скептически усмехнулся тонкими голубоватыми губами, собрал рассыпанные спички и рассеянно спросил:

— У вас в группе есть кто-нибудь из «тому подобных»?

— Завтра выясню, — ответила я, тут же решив, что первым делом проверю, чем это все-таки занимается Димитр Инджезов.

В горсовете мне сказали, что «разрушители» сейчас работают на улице Балканской битвы.

Подойти поближе мне не разрешили. У тротуара перед столпившимися зеваками высилась редкая, сколоченная из досок ограда. Четыре повешенных на ней объявления предупреждали, что подходить близко опасно для жизни. Дом был старый, уже без крыши, сквозь разбитые окна виднелось небо. Внезапно где-то внутри рухнула стена. Поднялась туча пыли, из перекосившихся дверей тяжело выкатился большой камень. Потом туча рассеялась и я увидела Димитра. Ловко, словно артист, привыкший ко взглядам толпы, мой ученик прошел по узкому верху оголившейся стены. Рубашка на нем была расстегнута, но я знала, что это не столько от жары, сколько для красоты — уж больно эффектно развевал ее ветер.

Теперь предстояло сломать наружную стену. Вместе с еще одним «разрушителем» и каким-то рыжим пареньком мой ученик опоясал кирпичную степу, канатом, расположив его в наиболее уязвимых, известных только ему местах.

Рушили они действительно красиво. Димитр Инджезов считал вслух, и все трое тянули канат одновременно и так ритмично, что тот, казалось, превратился в продолжение их черных рук, — разумное продолжение, которое раскачивало стену, словно это была одна-единственная плита. И стона трещала и гнулась, а в последний момент, перед тем как рухнуть, вдруг вздулась посередине, словно кто толкнул ее изнутри.

Я нашла Димитра у сколоченной из фанеры времянки. Рука у него была вся в пыли, и он не протянул ее, а только издали, извиняясь, показал мне.

— Вот что такое наша профессия, — Димитр улыбнулся, и на его грязном лице, под копной пыльных, пересыпанных щепками волос вдруг неожиданно блеснули белые и ровные, как у юноши, зубы.

— Вы сомневаетесь, товарищ Георгиева, знаю, что сомневаетесь, оставить меня или признаться директору, мол, в I «б» группе есть один, который работает не по специальности. Ладно, а строителей вы принимаете? Принимаете. Так, если хотите знать, наше ремесло еще трудней строительного. Строитель что — знай себе кладет кирпичи да штукатурит.

И здесь, на скамеечке у фанерной времянки, я услышала удивительный рассказ о том, что у каждого дома есть сердце и что перед тем, как дом снести, нужно найти человека, который мог бы угадать, где оно, это сердце, кроется и как его вырвать. Иначе ничего не получится: дом стонет и упирается, как живой.

— Во II «а» есть такой Никола, строитель. Вы, верно, его не знаете, у них Киранова руководит. Так вот, расхвастался он как-то на перемене: мол, все, что есть в городе нового, моих рук дело. А я ему: верно, только сначала-то ведь я все старое снес. Я снес, потом пришел землемер, разметил участки, а ты уж только тогда начал строить. Не понял он меня. Не каждый может понять разрушителя. Ребята из группы спрашивают, не надоело тебе, Димитр, со старьем возиться да пыль глотать? Не надоело! Я новому путь расчищаю, а такое не может надоесть, не может. Ведь иной раз, снесешь какую-нибудь развалюху, и на всей улице светлее становится. Я и лавки сносил и пекарни. Один раз, давно это уж было, в фундаменте винного погреба братьев Грозевых нашли мы деньги. Много денег, старые, слежались от сырости, с камнем срослись. Ковыряю я их киркой, а сам думаю: сколько же радости могло быть от этих денег, радости и веселья, так нет — закопал их хозяин, из страха, из жадности закопал, в камень превратил. Я и золотые монеты находил в стенах у ростовщиков, сунуты между камнями, а по дырочкам видно, что сняты они с невестинского ожерелья, от сердца оторваны. Старый мир… Звоню в музей, а там уже меня знают, спрашивают: «Что нашел, товарищ Инджезов, золото или керамику?» — «Горе, — отвечаю, — людское горе».

Мой ученик замолк, глядя перед собой. Вынул сигарету и всю ее перепачкал, закуривая.

У самых наших ног валялись остатки печной трубы. С одной стороны — черные от дыма, с другой — мягкие и сыпучие от дождей.

— Видите? — Инджезов задумчиво поковырял обломки концом запыленного башмака. — Вот так и с человеком…

Что он хотел этим сказать, не знаю. Я встала, протянула ему руку. И, уже прыгая по кирпичам, услышала, как Димитр насвистывает за моей спиной.

Сегодня же вечером заполню пустующую строчку в графе «профессия». Так и напишу: Димитр Инджезов — разрушитель. И если директор вызовет меня объясняться, я уже буду знать, как ему ответить.

В дирекции Металлургического комбината меня встретили без всякого удивления и даже выделили провожатого. Это был очень приятный стройный старик, с еще густой шевелюрой, в чистой рабочей одежде. Синие холщовые брюки отглажены, и мягкие, почти как на шевиоте, складки падали на круглые носки его ботинок. Я сказала, что прежде всего хочу видеть вальцовщиков, и не успела я сделать нескольких шагов по цементной, ведущей к цехам дорожке, как уже знала, что моего спутника зовут дед Сашо, этакий вездесущий дед Сашо, который всех знает и со всеми дружит. Ребята на электрокарах приветствовали его гудками клаксона.

— Я здешний, — с достоинством объяснил мне старик. — С самого начала на заводе. У меня дома и кусок первой плавки хранится, на память. Сейчас я на пенсии, но не сидится мне дома. Только день займется, я уже тут. Так, говоришь, чья ты учительница?

— Костадина Костадинова.

— Из Бургаса? — Провожатый внимательно взглянул на меня и остановился. — Раз ты ему учительница, я тебе вот что скажу: вы с ним там, в школе поласковей, нет ведь у него никого на всем белом свете. И не сирота, а один. Знаешь, из тех, кто, коль пошлют его по матушке, не сердится, потому как и сам не знает, кто его мать… Вот он, прокатный цех.

Меня обдало жаром раскаленного металла. Неподвижный, плотный жар, непохожий на жар огня или солнца.

— Иди сюда! — крикнул мне старик в самое ухо, перекрывая стоящий вокруг грохот. — Сверху, с лестницы, лучше видно!

Никогда не забуду я этого огненного рождения стали. Черные подвижные дорожки подхватывали выскакивающую из печи металлическую болванку, раскаленную и шипящую от соприкосновения с воздухом, и все дальше и дальше несли ее в облаке искр и свистящего пара, протискивая сквозь все сужающиеся отверстия, а в конце линии, там, где болванка становилась похожей на длинный красный канат, ее сторожили люди, обутые в асбестовые сапоги. Как только огненная змея высовывала голову, они подхватывали ее длинными клещами и ловко перекидывали на следующую линию. И в короткие секунды, когда их тела опоясывала дуга раскаленного металла, эти люди, озаренные алыми отблесками, казались мне всемогущими и нереально прекрасными.

— Вальцовщики! — восхищенно прокричал дед.

Один из них был моим учеником…

Во дворе у подъемного крана стояла в ожидании колонна пустых грузовиков, прибывших из Турции. Во всю длину кузовов тянулись белые надписи: «Фабрика Ахмеда Генчелера». Время подошло к полудню, и шоферы, усевшись в сторонке на сухую осеннюю траву, вскрывали блестящие консервные банки.

Вечером я дала контрольную по грамматике. Люблю смотреть, как они пишут. Словно дети, запускают в волосы пальцы, глаза темнеют от напряжения. До чего же красивые свитера у моих взрослых учеников! Толстые, ручной вязки, внешне грубоватые, но столько в их узоре любви, материнской или жениной, такой любви, что при взгляде на свитер невозможно не увидеть руки, поблескивающие спицами у темного ночного окна. Ромбы, косы, клеточки, листья. А молодая жена одного шофера из III «г» группы в первые свои семейные вечера связала мужу до того яркий свитер, что паренек, приходя в техникум, не решался снять ватник. Только у Костадина свитер тоненький, купленный в магазине. Вальцовщик пишет… Светлые волосы упали на глаза, но он их не замечает, не откидывает быстрым, привычным движением. Я уже знаю его почерк — крупный, прямой, с буквами, выписанными каждая отдельно. Интересно, как писал он слово «мама» в тот далекий год, когда был первоклассником, И что тогда творилось у него в сердце?