Всего хорошего, и спасибо за рыбу!

«Всего хорошего, и спасибо…» — вот что было начертано там.

И больше ничего. В полном недоумении Артур захлопал глазами.

Еще целых пять минут он вертел и вертел сосуд, подносил его к свету под разными углами, стучал по нему, вызывая колдовской звон, и размышлял над значением призрачных букв, но ничего не прояснилось. Наконец Артур встал, наполнил сосуд водой из крана и поставил обратно на стол рядом с телевизором. Потом вытащил из уха маленькую вавилонскую рыбку и, как она ни извивалась, бросил ее в аквариум. Она ему больше не понадобится — разве что придется смотреть иностранные фильмы.

Артур вернулся к кровати, лег и выключил свет.

Он лежал тихо и спокойно. Старался раствориться в окружающей его тьме, мало-помалу расслаблял руки и ноги, дышал все медленнее и размереннее, считая вдохи и выдохи; одну за другой выбросил из головы все мысли, закрыл глаза — а сон все не шел.

Дождь никак не соглашался оставить ночь в покое. Сами дождевые облака ушли вперед и теперь сосредоточили все свое внимание на маленькой шоферской закусочной близ Борнмута, но небо, по которому они проползли, растревожилось, взмокло и сморщилось от досады, будто говоря, что не ручается за себя, если его и дальше будут донимать.

Луна была какая-то водянистая. Она походила на бумажный шарик, обнаруженный в заднем кармане джинсов, которые только что побывали в стиральной машине. Лишь время и утюг покажут, был ли этот шарик списком покупок или пятифунтовой банкнотой.

Легкий ветерок колыхал воздух, словно размахивала хвостом лошадь, пытаясь определить, в каком она сегодня настроении. Далекий колокол пробил полночь.

Скрипя распахнулся чердачный люк.

Он еле поддался — после долгих уговоров и манипуляций с придерживанием косяка, так как дерево рассохлось, а петли кто-то когда-то заботливо покрасил. И все-таки люк распахнулся.

Его подперли распоркой, и в узкое углубление между скатами крыши вылезла одинокая фигура.

Фигура встала и безмолвно уставилась на небо.

Эта фигура ничем не напоминала взъерошенного дикаря, который немногим более часа назад влетел как сумасшедший в этот мирный коттедж. Исчезла рваная, истертая хламида, заляпанная грязью сотен планет и пятнами дрянной пищи из сотен загаженных космопортов, не было больше спутанных патл, длинной клочковатой бороды и пышно разросшихся бакенбардов.

Остался Артур Дент, спокойный и небрежно-элегантный, в вельветовых брюках и пушистом свитере. С вымытыми и подстриженными волосами. С гладко выбритым подбородком. Только глаза все еще молили Вселенную, чтобы она сжалилась и перестала производить над ним этот непостижимый эксперимент.

В прошлый раз он смотрел на этот пейзаж совсем другими глазами, и мозг, осмысляющий увиденные глазами образы, был совсем не тот. Нет, он перенес не хирургическую операцию, а всего лишь непрерывную пытку бурной и интересной жизнью.

В эту минуту ночь казалась ему живым существом, а темная земля вокруг — плодородной почвой, в которую он, Артур, глубоко уходил корнями.

Он ощутил какой-то неясный трепет в нервных окончаниях — и осознал, что чувствует всем своим существом, как катятся волны далекой реки, выгибаются невидимые крутобокие холмы, сбиваются в кучу где-то на юге тяжелые дождевые тучи.

Он вдруг постиг, какое это счастье — быть деревом. Надо же, ведь никогда бы не догадался… Он и раньше знал, что стоять на земле босиком и разгребать пальцами грунт — довольно приятное занятие, но тут оказалось, что это невообразимо здорово… Просто чудо. Он ощущал, как от самого Нью-Фореста до него докатывается волна почти неприличного блаженства. «Скорей бы лето — чтобы выяснить, каково это, когда у тебя на ветках растут листья», — подумал он.

С другой стороны к нему долетела еще одна волна переживаний, и он познал, что чувствует овца, напуганная летающей тарелкой. Правда, эти переживания по сути своей ничем не отличались от чувств овцы, напуганной чем-то другим, так как эти существа не умеют учиться на жизненном опыте. Обычный восход солнца повергает их в смятение, а та зелененькая шерстка, что растет на лугах, и вовсе лишает их последних капель рассудка.

С немалым удивлением Артур обнаружил, что ему доступны переживания овцы, напуганной сегодняшним рассветом, и испуг от рассвета вчерашнего, и от позавчерашнего — тоже. В овечье прошлое овцы можно было углубляться бесконечно далеко, но Артуру стало скучно, потому что овца каждый раз пугалась того же самого, что и в предыдущий раз.

Артур оставил овец, и его сознание, разбегаясь кругами по морю житейскому, аки по воде, принялось неуклонно расширяться. Он ощущал присутствие других сознаний. Счет шел на сотни, на тысячи. Связанные между собой замысловатой паутиной: сонные, спящие, страшно возбужденные. А одно — с надломом.

Одно — с надломом.

Проскочив мимо него, Артур вернулся и попытался вновь проникнуться его ощущениями, но таинственное сознание ускользало от него, как вторая карточка с яблоком в игре «Пелманизм». [1] У Артура сладко заныло под ложечкой. Он интуитивно знал, чье это сознание, или, вернее, знал, чьим оно должно оказаться, чтобы сбылись его мечты, а когда точно знаешь, чего хочешь, интуиция непременно подсказывает тебе, что мечты уже воплотились в действительность.

Он нутром знал, что это Фенни, и знал, что хочет ее найти. Вот только никак не получалось. Он чувствовал, что, пытаясь поднатужиться, лишь теряет свою новообретенную способность к этой странной вселенской отзывчивости, поэтому он бросил поиски и вновь отпустил свое сознание погулять на просторе.

И вновь наткнулся на надлом.

И вновь не смог его отыскать. На этот раз, несмотря на все уговоры интуиции, он почти разуверился, что это Фенни — и вполне возможно, на сей раз он наткнулся уже на другое надломленное сознание. В этом сознании тоже ощущался надлом, но какой-то более масштабный, гораздо глубже первого. «Век вывихнул сустав». Сознание будто дробилось, а возможно, оно и сознанием-то не было. Какое-то оно было… не такое.

Артур дал волю своему сознанию, и оно, растекаясь лужами, разливаясь ручьями, медленно впиталось в Землю.

Он прослеживал жизнь Земли день за днем, подчиняясь биению множества пульсов, просачиваясь сквозь пласты, накатывая на берег вместе с ее приливами, вращаясь вместе со всем ее тяжелым телом вокруг ее оси. И всюду его преследовал отзвук надлома — отдаленная, тупая боль в вывихнутом, если не переломленном суставе.

Теперь он летел сквозь страну света; свет был временем, а его волны — уходящими в прошлое днями. Надлом, второй надлом, ощущался на другом конце этой страны, надлом толщиной с волосок на противоположной стороне призрачного пейзажа земных дней.

И вдруг Артур очутился прямо над ним.

Страна грез расступилась под его ногами, и теперь он балансировал, почти плясал на кромке умопомрачительной пропасти, на дне которой была только пустота. Его зашатало. Цепляясь за отсутствующий воздух, барахтаясь в кошмарообразном пространстве, кувыркаясь, он начал падать.

За бескрайней пропастью оказалась иная страна, иное время, мир более древний, чем тот, в котором он находился. То была иная планета Земля, соединенная с первой даже не надломленной костью, а просто тоненькой нитью. Артур проснулся.

Холодный ветер коснулся его лба, покрытого лихорадочной испариной. Кошмар исчерпал себя — заодно исчерпав и силы Артура. Ссутулившись, он принялся тереть глаза. Усталость наконец-то достигла критической точки, за которой человек благополучно засыпает. Утром он пораскинет мозгами насчет смысла этого кошмара, если смысл у него вообще был, а сейчас его ждут постель и сон. Его собственная постель, его собственный сон.

Вдали Артур увидел свой дом, освещенный лунным светом, и жутко удивился. Безусловно, то был его дом — Артур с первого взгляда узнал его унылый, коробкообразный силуэт, подсвеченный луной. Осмотревшись, Артур обнаружил, что парит на высоте восемнадцати дюймов над розарием своего соседа Джона Эйнсуорта. Розовые кусты были тщательно ухожены, подрезаны на зиму, привязаны к палкам и снабжены табличками, и Артур вопросил себя, кой черт его сюда принес. Также Артур вопросил себя, какая сила его над этими розами держит. И немедленно шлепнулся на землю, из чего следовало, что никакая сила его и не думала держать.