Сироты небесные

Сонька-Конопушка за жратвой пошла — все малые-то в доме, разбаловались, вкусненького захотели… В общем, слышу — крикнула. Ну, я и побежал. Кочерга там в углу стояла… Я этого падлу поперёк хребта и утянул пару раз. И ещё разок тому, который Соньке рот зажимал. Остальные драпанули… потом вернулись — дом жечь. У второго плечо перебито, а шорников сынок попищал немного и лапки надул. Хилые они, даром что крупные…

— А что Сонюшка? — хрипло спросил Сушка.

— Обошлось. Кажется. Перепугалась только насмерть. Бабка Шмелюка над ней ворожит…

— Что от нас осталось, Слава… — тихо-тихо сказал Олег.

— Что осталось, что осталось… Думать надо, что делать, а не что осталось. Димка!

— Да, бать?

— Виру отдадите без суда, понял? Скажешь, я так велю. Ну а кровь… Пусть меня ищут, и всё. Ни на кого переводить не позволяйте. Насмерть стойте. Законником своим просите Кирку Стоянова, он и лишку не возьмёт, и… в общем, надёжный и не пугливый. Вот. Передашь ещё, что пока меня не будет, старшим в доме — Стас. Его слово — моё. Ну а как найтись, я придумаю. Обязательно. Раз учитель пасует…

— Не пасую я, Слава. Глянь на мои ноги. Дворжак с кряхтением нагнулся и, не зажигая огня, стал что-то ощупывать в темноте.

— Чего на них глядеть, ноги как ноги, выдумываешь чёр… — он разом замолчал, потом с шумом набрал воздух. — Оп-п… я-а…

— Когти? — спросил Олег.

— Они.

— Чувствовал, что начали расти. Теперь неделя-другая… Атос! Артём, Артёмка…

—Да, Олег?

— Кто ко мне спускался?

— Вовочка.

— Один?

— Один.

— Глянь на его ноги.

— Не, — сказал из темноты Вовочка. — Я — первым делом… Нормальные. То есть совсем. Я же там недолго был, Олег. Туда-обратно. И потом… — Вовочкин голос стал чуть слышен, — они мне… они мне Шар подарили.

— Ещё не гарантирует, — строго сказал Олег, и пан Ярослав одновременно с ним:

— Я ж говорил — не каждого…

Артём вцепился пальцами в сухую резучую траву. Он всё понял.

Олега уже не спасти. То, что случилось с ним, — это почти то же самое, что вляпаться в ползун. Только от ползуна человек превращается в нечто бескостно-бесформенное и потом в богадельне живёт с полгода или чуть больше, — а если с ним побаловались горные духи, то почти наоборот: он, начиная с ног, твердеет, покрывается жёсткой шкурой с шипами — но прожить может довольно долго, если сумеет приспособиться. Так говорят. И говорят ещё, что потом ему не нужно даже еды.

Только каково это — тянуть где-то в глуши, в полном одиночестве?.. Без надежды хоть когда-нибудь вернуться?

Он отпустил траву. Примерно такую же фразу мать судорожно говорила деду: жить в этой глуши… без надежды когда-нибудь вернуться… (Вот и получилась этакая легендарная кукла-матрёшка: большое изгнание, в нём изгнание поменьше, в нём ещё меньше, а в том, может быть, и ещё…) И дед обыкновенно отвечал ей: ну, пробьёшь ты лбом стену — и что будешь делать в соседней камере?..

— Тут это… — неожиданно жалобным голосом сказал вдруг Портос. — Артём, глянь сюда.

Артём повернулся