За право летать

отя бы на сутки. Все это придется переть на себе, никаких помощников. Теперь внимание. Вот это, — она протянула записку в несколько строк, полная абракадабра, кроме кода связи, — должно как можно быстрее уйти в Санкт-Петербург. И только туда. Доведите до сведения господ милицейских начальников, что штабным шифровальщикам лишняя тренировка в данном случае будет очень и очень вредна. Что-нибудь повторить?.. Хорошо. Еще одно. Воткните вон там штук пять красных вешек, чтобы на обратном пути не промахнуться. Когда вы до них доберетесь, двигаться будете очень тихо. А дальше этого места, — она хлопнула по земле, — вообще ни ногой. Все ясно?

Когда обалдевший переводчик скрылся из виду, Ким разлепил губы:

— Вы вызвали специалистов по контакту?

— В некотором смысле… — Она процедила это сквозь зубы и с заметным отвращением. — Это, Кимушка, дела почти семейные. Потом как-нибудь поговорим…

— Кто там?

— Пойдем посмотрим. Только очень тихо и без резких движений.

Они дошли до заборчика, перешагнули через него и мелкими шажками, часто останавливаясь, подобрались поближе к качелям.

В густой траве, примятой так, что получилось подобие гнезда, под стареньким бумажным одеялом — как раз таким, которое не жалко оставить на дачных качелях, — угадывались очертания двух маленьких тел, свернувшихся клубочками. Дима вопросительно обернулся к начальству, изобразил пальцами большие круглые очки. Так на их немом сленге обозначались Чужие. Нет, покачала она головой. Дети? — беззвучно спросил он и качнулся вперед. Жди, показала она.

Ждать пришлось не слишком долго. Дети — или кто там они были — чувствовали себя беспокойно и непрерывно меняли положение. И в какой-то миг один из тех, кто прятался под одеялом, вдруг резко приподнялся на локте и выставил голову наружу. Круглую голову с покрытым темно-серой шерстью лицом… к черту, лицом — мордой! — на которой ярко горели изумрудные глаза.

Очень холодно. Чуть теплее, чем темнота, но все равно холодно. Болит внутри — хочется есть. И пересохло — пить. Но это Он мог терпеть. Пока ещё мог.

Были другие холод и боль. Они росли изнутри и разламывали Его на части. Две части. Одна часть медленно сворачивалась внутрь себя, уменьшалась, уменьшалась, отдалялась, остывала… И ничего не чувствовала.

Он всегда был целым. Оказалось, что на самом деле его всегда было двое.

Он разломился на Себя и Второго. Все разломилось на сейчас и раньше. Он успел схватиться за это сейчас, а Второй — нет, Второй провалился в раньше, и даже дотронуться до него было нельзя — больно, больно, больно…

Наверное, надо смотреть, искать, бегать, пробовать — но для этого надо быть целым. Он не сразу понял это. Хорошо, что не сразу. Он ещё успел найти большое, тонкое, мягкое и спрятаться под него, и укрыть Второго. Стало лучше. Теперь Второй не видел сейчас, а значит, не убегал. Но и не возвращался.

Когда ты не целый — надо лежать свернувшись и сторожить. И терпеть: холодно, больно, сухо, горько.

Хуже всего — холодно.

Когда они добрались