Третий берег Стикса (трилогия) (СИ)

Ирина Волкова аккуратно поставила последнюю точку, прочла письмо ещё раз, вздохнула, нажала клавишу «удалить» и долго ещё сидела, разглядывая пустой белый прямоугольник. Губы её шевелились, глаза были сухи. Её мучили скверные предчувствия.

Глава шестая

— А ну, блохастые! Пшли! — заорал Матвей и нажал на крестовину руля. К рычанью и лаю добавился хриплый медвежий рёв, захотелось заткнуть уши. Но собачьи головы всё ещё выскакивали в световые конусы, скалились. «Стая собак всего лишь», — сообразил Волков, вздохнул с облегчением и пробормотал: «Афине: выключить консоль». Надо же, перепугался так, что самозапустилась программа!

— Что ты всё Афина да Афина? — ворчал Матвей. — Язык бы придержал, особенно на людях. Помолиться хочешь, так молись Баалу лучше, больше будет толку, а ещё лучше — помалкивай, когда приедем, я буду говорить. Несёшь всякую ересь, и одежда на тебе еретическая. Переодеть бы тебя, но во что? Эх, жаль, не ободрали мы того волкодава! Постричь бы тебя ещё не мешало — вылитый бы волкодав вышел, даром что зенки не белые. А подумать — и хорошо, что волкодава не ободрали. Всякому ясно станет, что ты ряженый, как только он в глаза тебе глянет.

— А ты как же?

— Что? А! Ты об одёжке этой! Так я ж кошу под приблатнённого. Есть такие: по натуре не волкодавы, но приблатнённые. Ну, которые при должности, понимаешь? Но у тех, что ты завалил, круги на погонах. При таких должностях приблатнённых нет. Эх, мать-тиамать, что за темень?!

Матвей снизил скорость. Темно было так, что разобрать невозможно, по равнине ли дорога идёт, или опять через горы. «Новолуние, или облачность низкая? — прикидывал, чтоб не сморило от усталости, капитан. — Пожалуй, небо затянуто, звёзд ведь нет. Темно как… даже не знаю где. Как в шахте на Весте, если выключить головной фонарь, или как в кастрюле под крышкой. Посадили тебя, друг Саша, в кастрюлю и станут сейчас поджа… то есть, варить за грехи твои тяжкие. В кипящем масле. Или в чём там? Дождём вымочили, на скалах высушили. Нет, не высушили, хоть и обещали. Клипса. Потом ещё другая. Сорока-воровка. Обкормила, опоила, но спать не уложила, прокляла и к чёрту послала. За что? Судил грешников по делам их. А судить, Сашенька, значит — судимым быть и мучиться. Не хочу. Чашу эту мимо пронеси. Иришка… Иронька, сохрани и спаси… Ах-х!

Боль в правом виске от удара о стекло, нет рядом Ироньки, а казалось — так близко она. Тьма и холодное у виска что-то. Стеклянное. За стеклом ночь. Мелькают чёрные провалы в мрачной серой стене. Окна?

— Зар-р-раза! — зарычал Матвей и дёрнул рулём. Сашу бросило влево так же резко, как в прошлый раз, когда стукнулся головой о боковое стекло.

— Яма на яме! — ругался сатир.

— Мы уже в городе? — спросил, зевая, Волков.

— В каком ещё городе? В городе! Дёрнул меня Неназываемый напрямик полезть! С другой стороны если посмотреть, нельзя нам на дорогу. Вдруг там застава?! Вот и сунулся в эти развалины. Город! Тут уже лет сорок одни блохастые. Видал у ограды сколько их? Стая! Гроза козопасов и курощупов. Но стало меньше. Раньше, когда я пешком здесь ходил… Слышь, Саша, может, мне кажется просто? Может и теперь, если на своих двоих да ночью да напрямик… Нет, думаю, сколько было блохастых, столько и осталось, даже расплодились и обнаглели. Вот давеча один под колёса бросился. Слышь? Как раз я на север ехал, но не здесь, а на дороге княжьей.

Волков снова отвлёкся. Слышал уже эту историю о сбитой собаке и замене медвежьей губы, которая к счастью нашлась в запасах какого-то кузнеца. Совершенно новая, муховская. Последнее определение показалось туманным, но уточнять не хотелось, и без того от монотонной сатировой болтовни пух мозг. Саша выпрямился в кресле и помотал головой, чтобы стряхнуть сон. Надлежало обдумать положение: «…которое по-прежнему туманно. Ты, Сашенька, ведёшь себя как ведомый. И не ведомый даже, а влекомый, он же тащимый. Тащит тебя куда-то лукавый сатир, коего нарекли Джокером не зря. Лицедей он корыстный и бродяга: здесь урвёт, там урвёт, сям урвёт, — везде понемногу, одни пенки, — пеню, десятину. Тогда зачем ему я? Почему вместо того чтоб бросить опасного спутника и податься куда-нибудь к северянам на полгода, пока меня, дурака, повесят или сожгут (чем с Матвеевой точки зрения всё и кончится неминуемо), и там на севере отлежаться, пока здесь забудутся мои «подвиги», почему вместо этого вполне обыкновенного для него действия, он всё-таки тащит меня за собой? Зачем я ему? Что Паолу он бросил — неудивительно, ведь не в первый же раз! Забавно было наблюдать, как выбирал между нею и кружкой пива. А позже и вовсе утратил к пиву и к женскому обществу интерес как раз тогда, когда узнал… Стоп! Вот в чём дело! Он узнал, что у меня с собой иолант, чуть позже переспросил — с собой ли? — и после уже не сомневался в выборе. Заметь, Саша, по местным законам ты — преступник, а преступника голову — на кол. И всех, кто хоть как-то причастен или просто оказался поблизости, — в расход. Но у преступника иолант, и это перевешивает всё. Заметь ещё, Сашечка, у него нет причин доверять тебе слепо, камня же он не видел! А если я лгу? Но осторожный и недоверчивый Джокер тащит за собой и преступника и его гипотетический камень туда, где за иолант дадут деньги. Судя по рассказам Барбары, много денег. Много, но дадут не ему. А он человек практичный и на риск идти ради прибылей какого-то чудаковатого пузырника не станет, если не увидит возможности извлечь выгоду. Десятину свою, лепту сборщика подати. Понятно. Ой ли? Нет, не понятно. Что толку от денег, если сопричастность Матвея к избиению волкодавов вскроется? Почему его это не занимает? Иолант глаза застит? Жадность. Может быть, и даже очень похоже. Как глазки у него загорелись, когда узнал о камне, и разом слетел хмель! Понятно тогда, почему так торопится доставить меня к этому своему меняле — хочет побыстрее обратить камень в деньги, ведь от камня не получить десятую часть, можно только целиком отобрать. Это, надо полагать, он бы и попробовал сделать, если б не видел драки с волкодавами. Теперь считает, что десятина лучше чем ничего, раз уж не вышло завладеть всем и сразу. Ну, что ж, это понятно. Да всё почти понятно, кроме… Да! Он сопровождать меня вызвался, об иоланте не зная! Значит, и тогда предвидел какую-то выгоду. Какую? Чужая душа — потёмки, особенно если хозяин тушки регулярно окунал душу в грязь. И даже не душу, а душонку, тёмную как ночь за окном, без проблеска, без искорки света. Но что-то там мерещится всё же, какие-то огоньки. Как люминесценция сульфидных вкраплений на Ио, или как свечение трещин в корке на свежей лаве, или…»