Ангел Спартака

ни в чем не убеждал, Папия, ты убедилась сама. Людям не за что любить Меня, но никогда именем Моим не творилось подобного. Я не нуждаюсь в таких жертвах.

— Что мы видели? Это, кажется, назвалось Акт Веры.

— Да, Акт Веры — Аутодафе. Сейчас, в твое время, эту страну называют Иберией или Испанией, потом она станет Кастилией. Там в Моего брата будут верить особенно искренне. Искренне — и горячо. С огоньком!

— Но разве Твой брат хотел таких жертв? Это жрецы, они его не так поняли! Разве можно требовать, чтобы во имя твое людей сжигали живьем десятками, сотнями? Не верю!

— Угу. Мой брат добр и милосерден, а его злые жрецы во главе с очень злым жрецом Торквемадой слегка ошиблись. А ты думай, что и кому говоришь, чему учишь! и кого учишь — людей! Обезьян, которые не всегда отличают правую руку от левой! Ты слыхала, Меня обвинили в том, что я поднял Своих братьев против Отца? Какое, интересно, дело Торквемаде до этого? Разве хоть одна обезьяна пострадала? А во имя Моего милосердного брата убиты сотни тысяч невинных. Ты еще Крестовые походы не видела!

— Давно Ты так не горячился, Учитель! То, что Ты показал мне, — страшно, страшнее, чем Рим. Люди — действительно звери и действительно не отличают правую руку от левой. Почему они считают Тебя страшным чудовищем, живущим в бездне? Почему Ты — Тьма? Почему Ты — владыка Преисподней? Они что, Тебя с Невидимым Отцом спутали? Случайно или нарочно?

— Сообразила? Умная обезьянка!

— Мертвая обезьянка, Учитель.

— Ошибаешься. Ты не успела ударить себя в сердце, просто потеряла сознание. Через три дня очнешься, еще через неделю сможешь думать и разговаривать. Не радуйся, впереди еще одна Смерть, помнишь?

— Я не радуюсь. Учитель, отпусти меня, пожалуйста!

— Нет. Я не позволю сбежать Моей обезьянке.
* * * Только весною цветут цветы Яблонь кидонских, речной струей Щедро питаемых, там, где сад Дев необорванный...

Гай читает стихи. Не свои, понятно, какого-то Ивика. собой, грека, само собой, знаменитого. Хорошо читает! Иные голос рвут, ноздри раздувают для пущей выразительности. Фламиний, напротив, сдержан, негромок, размерен. Словно и вправду толмач, чужую речь пересказывающий.
Лишь весною И плодоносные почки набухшие На виноградных лозах распускаются. Мне же никогда не дает вздохнуть Эрос...

Слушаем — но по-разному. Марк Туллий от удовольствия чуть не зажмурился. Млеет, улыбается. Кар тоже улыбается, только не по себе от его улыбки становится. Белые губы на белом лице. И глаза... Не белые, конечно, но бесцветные какие-то. Недобрые. А я...
Летит от Киприды он, — Темный, вселяющий ужас всем, — Словно сверкающий молнией Северный ветер фракийский...

А я... Виновата я перед тобой, мой Гай, мой Фламиний Не Тот! Нельзя было вновь нам встречаться, тебя, беднягу, тревожить. Не меня ты любишь, а лишь призрак, самим тобой выдуманный, и знаю я, что врозь нам лучше... Но ведь нашла, снова видимся, снова парень ночами не спит, мучается. Знаю, все знаю! Только нужен ты мне, Гай,