Ульфила

пошевелиться не смел. То, что происходило в те часы с его душой, было слишком велико, чтобы уместиться в тесной одежде слов; потому не мог произнести ни звука. Губами двинуть не решался, ощущая в себе это — большее, чем возможно заключить в человеке без угрозы разорвать его душу.

Потом поднял вдруг голову, невидящими глазами вперед себя глянул в зеленую чащу леса; с силой ударил руками о ствол древесный, поранился об острый сучок, но даже не почувствовал боли.

Только и смог, что вымолвить:

— Бог! Спасибо.

За пятьдесят лет, что минули с того вечера, всю свою некогда переполненную душу вынул из груди. Всю, часть за частью, вложил в Книгу.

А еще были люди, которые грызли и отрывали от нее — кто кусок, кто клочок, кто лоскуток. Люди, которых он — кого за руку вел, кого за шиворот тащил — к Богу.

И еще терзали ее войны и потери. И все слабее и меньше она становилась. Настал, наконец, и тот день, когда понял вдруг Ульфила — без остатка себя раздал, ничего себе не оставил. Только хрупкая телесная оболочка еще и пребывала на земле, а душа ульфилина — вот, вся в Книге почила. И не о чем стало ему с людьми разговаривать.

Как же самонадеян был он тогда, в дни юности своей, когда сила казалась ему бесконечной, дар — неисчерпаемым, любовь — неиссякаемой. Хотел быть Моисеем; вот и вкусил сполна, что это такое — быть Моисеем. Всего себя по частям скормил: ешьте меня и пейте.

И съели.

Одни с благодарностью; другие же утолили голод и спасибо не сказали.

Но ели все.

Сколько же нас, таких, — отдающих Господу и человечеству всего себя, без остатка, — служением, безымянным подвигом, битвой, молитвой. И всякий при том говорит: ешьте мою плоть и пейте мою кровь. И до чего же пресной оказывается эта плоть. И какая жидкая эта кровь, хоть и пролитая, казалось бы, во славу Божью! Кого же насытит столь скудная трапеза? Никому не нужная жертва, никем не воспринятый подвиг.

Воистину, жалкая Вселенная — человек.
* * *

Об этом и многом другом размышлял Ульфила, когда задумывал поездку в Константинополь. Без горечи думал, на горечь тоже силы нужны, а их не было. Никому еще не говорил о решении своем; но все уже непостижимым образом знали — старый епископ уходит. Знали и печалились, только виду не показывали.

Меркурина с Ульфилой уже не было. В Доростоле теперь Меркурин, епископом поставлен. Вместе с саном имя новое принял

— Авксентий. Недолго Меркурину-Авксентию доростольскую паству наставлять. В плохие времена кафедру принял. Сейчас всем единомышленникам Евномия тяжко приходится.

Сам Евномий, как и большинство арианских вероучителей, от дел отошел. Из Кизика уехал, в своем халкедонском поместье засел, но атаковать оттуда посланиями государя не решался. Правда, был момент, государь слабину дал и любопытству поддался. Захотел Евномия этого повидать. Слыхал о фракийском проповеднике немало; вот бы потолковать со знаменитостью. Да и по хорошему слогу скучал, ибо епископы кафолические редко когда блистали образованностью и красноречием.