Ульфила

ла. Меня отец из дома выгнал. — Она хлопнула себя по животу. — Из-за этого. Из-за ублюдочка моего.

— Почему же ночью, голую?

— Как заметил, так сразу и выгнал, — пояснила девица и глубоко вздохнула. Видно было, что она ничуть не осуждает своего сурового родителя. — Можно, я у тебя тут переночую? Я утром уйду.

— А хоть и насовсем оставайся, — неожиданно сказал князь. Эта неунывающая девица чем-то глянулась ему. К тому же он был пьян.

— Обрюхатил-то тебя кто?

— Да из ваших кто-то, — объяснила она. — Я и лиц-то в темноте не разглядела. Несколько их было.

— Ладно, родится дитя — по роже определим, — милостиво сказал Фритигерн.

Она глаза прищурила.

— А не ты это, часом, был?

— Упаси Боже, — сказал князь. Захохотал.

— Тебя как звать, если что понадобится? — деловито спросила девушка.

— Фритигерн, — ответил князь. Бросил ей одеяло. — Мокрое с себя сними, одеяло мне не пачкай. И не храпи ночью, поняла?

До девушки только через несколько дней дошло, что подобрал ее сам грозный князь. Но, похоже, это ее не очень устрашило. Фритигерн нарек ее Авило (Соломка); о настоящем имени спросить не потрудился. А девушке, похоже, было все равно — Авило так Авило.

Вот у этой-то Авило за спиной и плевалась добродетельная дочь Флавия Евгения.

К Рождеству Фритигерну преподнесли неожиданный сюрприз. Князь готский едва костью не подавился, которую грыз на зависть сторожившей у скамьи собаке, когда ему сообщили, что его немедленно желает видеть человек от епископа Медиоланского.

О Медиолане — что это за город, где расположен и стоит ли того, чтобы ограбить, — князь знал довольно мало. На весну раздумья такие оставил. Какое дело у духовного лица может быть к нему, варварскому вождю, — о том только гадать приходится.

Фритигерн удивился бы еще больше, если бы достоверно узнал, что для того миланского епископа и сам он, князь Фритигерн, и вероучитель готский, святейший Ульфила, — не настоящие христиане, а злостные еретики. Ибо кафедру в Медиолане вот уже четыре года как занимал бывший губернатор, Аврелий Амвросий. Начал с того, что разогнал сторонников арианской ереси и принялся везде насаждать никейский символ. После грубого и невежественного Авксентия, который и языка своей паствы не знал, а с непонятливыми через военного трибуна объяснялся, этот Амвросий, римлянин из хорошей семьи, был как глоток свежего воздуха после заточения в затхлой темнице. И многие ради него оставляли свое арианство.

Всего этого Фритигерн, разумеется, и ведать не ведал.

Вытер выпачканные жиром руки о собаку, поспешно проглотил подогретое разбавленное вино, которым трапезу запивал. Кликнул служанку, кости убрать велел. За служанкой собака преданно побежала.

И уселся князь на скамье поудобнее, кулак в бедро упер: зови!

В дом вошли двое, оба в насквозь мокрых от снегопада плащах. Губы от холода посинели. Немудрено — плащи-то на рыбьем меху (князь мгновенно стоимость их одежки определил наметанным глазом: невысока).

На Фритигерна с одинаковым угрюмством