Убежище, или Повесть иных времен

облачения, она спокойно беседовала с сестрами и монахами, а я продолжала лить

слезы, не остановимые никаким человеческим усилием. Спутник леди

Мортимер, в котором я угадала ее младшего сына, заговорил со мной языком

сочувствия. Чуждый религиозному фанатизму матери, он отзывался о моем

несчастии как о тяжелой трагедии, а о лорде Лейстере — как о человеке, чья

гибель достойна глубочайшей скорби, и был безутешен оттого, что,

задержавшись в пути, прибыл, к несчастью, слишком поздно, чтобы предложить нам

свою помощь. Говорил он по-английски. Его слова, тон, его английская речь

проникли мне в душу, и в ней зародилась слабая надежда, которая и помогла

мне вынести последовавший затем разговор. Леди Мортимер обратилась ко

мне в манере одновременно навязчивой и высокомерной и разговаривала со

мной как с неразумной девицей, которая непрестанно приносила в жертву

слепой и непростительной страсти все то, к чему ее обязывали требования

религии и морали. Она утверждала, что я одна повинна в мученической гибели

моей матери, что на мне лежит этот неискупимый грех; с ужасом говорила о

беззаконном союзе, который, поскольку он не санкционирован Папой, не

может, в ее глазах, считаться браком, и чрезвычайно гордилась тем, что столь

блистательно задумала свой план разлучить нас. Как оказалось, сведения о

нашем местонахождении были переданы ею Елизавете, которая настояла на

тайной выдаче лорда Лейстера ее посланцам. Это требование леди Мортимер

приняла с радостью, видя в исполнении его самый легкий и надежный способ

вернуть меня в лоно католической Церкви. План захватить лорда Лейстера

среди ночи принадлежал, как она признавала, ей: в такое время ни он,

сопротивляясь, ни я, пытаясь следовать за ним, не смогли бы поднять тревогу,

которой она более всего опасалась. Свою вину в кровавых последствиях этого

предательства она отрицала, но при этом не выразила ни малейшего сожаления

по поводу случившегося. «О, грех бездействия, — мысленно негодовала я, — о,

гнусный сговор! Не имея смелости совершить дурное дело, но зная о нем

заранее, разве менее ты виновна, если не предотвратила его? Законы Англии

здесь невластны, и лорд Лейстер был им неподсуден, так отчего был он

завлечен и убит — убит под кровом, который родство и гостеприимство должны

были освятить вдвойне? Отчего, если даже самый убогий постоялый двор

предоставил бы ему защиту?»

Так как на ее речи я отвечала лишь слезами и вздохами, она призвала

монахов присоединиться к ее многословным увещеваниям: мне обещали

представить меня всем сторонникам моей матери, поставить во главе английской

католической партии, лишь только я добровольно раскаюсь в содеянных

ошибках; если же я буду упорствовать в них, то, предваряя Божий суд надо

мной, она решила покарать мое отступничество строгим заточением в тех

стенах, что сейчас меня окружают. Ослабевшая и подавленная, я обещала все

обдумать и с трудом добилась исполнения единственной просьбы, которую

дерзнула высказать: мне предоставили печальное право плакать над гробом

лорда Лейстера.

Мне было нетрудно обнаружить за завесой притворства, спеси и

фанатизма сильнейшую озабоченность. Соглашение о выдаче лорда Лейстера

оскорбляло те самые законы, что защищали леди Мортимер, и перед ними ей

пришлось бы держать ответ, стоило ее намерению обнаружиться. Когда же к

этому добавилось его убийство, убийство среди ночи, в городе, населенном

преимущественно гугенотами, она оказалась в опасности, которую едва ли

осмеливалась себе представить. Фанатическая вера, сделавшая ее столь

популярной среди католиков, в этих обстоятельствах служила ей защитой, так как,

связанные с нею общей угрозой и единством религиозных принципов, они

готовы были на все ради ее безопасности. С каждым днем я все более

утверждалась в своем мнении, а непреложность выбора — склонить меня на свою

сторону или похоронить заживо — побуждала монахинь проявлять заботу и

снисходительность с тех пор, как я, по их убеждению, стала прислушиваться

к их речам.

Опасаясь пробудить во мне оскорбленные чувства и оживить

предубеждения отталкивающим видом мрачного подземелья, где находилось тело лорда

Лейстера, но при этом не осмеливаясь перенести прах нечестивца в свою

часовню, монахини принялись украшать его временную усыпальницу

напыщенно-мрачными принадлежностями похоронного обряда. Ах, то была тщетная

попытка превратить мучительную тоску в печаль! Могут ли полуночные

свечи, траурные завесы и черные страусовые перья дать облегчение взору,

который напрасно ищет единственный желанный ему предмет? Могут ли они

утешить сердце, сдавленное железной рукой несчастья? Разве могут молитвы

смертных обещать бессмертное блаженство и разве могут жалкие

самозваные святоши подкупить Всемогущего, сравнившись с Ним в щедрости

милосердия? Нелепое заблуждение! — Такими мыслями отозвались во мне все их

восторженные разглагольствования, а назойливо осаждая меня в столь

неподобающий момент, они лишь укрепили мои колеблющиеся религиозные

принципы. Над гробом лорда Лейстера я дала в глубине души обет —

торжественный и необратимый — не знать иного Бога, кроме Бога его веры, и не

искать Его иными путями. И ты, о возлюбленный мой, был при этом, но не со

мною. Никогда более взор мой не упьется радостью, встречал ясные лучи

твоего взора, никогда более душа моя не сольется с твоей в едином потоке

восторженных речей, что так часто давали мне силу терпеть жестокие

превратности судьбы! Ах, нет! Ты, ты один непостижимо преобразился в мое

величайшее горе, и под хладною гробовою доской, скрывшей драгоценный прах,

покоится душа твоей несчастной вдовы.

Тщетно пыталась я расспрашивать о мисс Сесил. Монахини утверждали,

что лишь из моего бреда знают о ее существовании, а леди Мортимер

неумолимо отказывалась сказать мне, жива ли она. Я всей душой оплакивала

утрату единственной подруги, которая могла бы, разделив мое горе, смягчить его.

Смерть даровала ее любви права, не уступающие моим, и сердце мое часто

склоняло меня к мысли, что лишь те, что любили лорда Лейстера, могут

достойно оплакать его.

Господин Мортимер вскоре сделался посредником между мною и своей

матерью. Отчаявшись тронуть ее безжалостную душу, я использовала

каждую минуту своего одиночества, чтобы подчинить себе душу ее сына.

Медленно и постепенно я раскрывала пред ним свои мысли, медленно и постепенно

он стал к ним прислушиваться — однако он слушал меня. Ежечасно страшась,

что тяготы мои возрастут с появлением на свет несчастного младенца, ради

которого я претерпела нескончаемую череду бед, что монахини в своем

благочестивом усердии могут, как только он родится, вырвать его из моих

слабых рук, чтобы удержать меня и принудить к обращению, я вдруг

почувствовала, как в душу мою проникло новое ужасное опасение. Я не могла не

видеть, какие чувства побуждают господина Мортимера помогать мне, но, вы-

нужденная добиваться свободы любыми средствами, я делала вид, что не

замечаю той нежности, о которой слишком многие обстоятельства не

позволяли ему заявить открыто. В несколько дней он принял решение и вскоре

известил меня, что нанял английское судно, матросы которого будут его

единственными помощниками. Как медленно угасает надежда и, о, как быстро она

возрождается! Побуждаемая нетерпеливым желанием бежать, я даже свое горе

поставила на службу ему и испросила у монахинь согласия на ночные бдения

в усыпальнице над гробом лорда Лейстера (этот печальный обряд

разрешался их религией и не запрещался моей). Мортимер объяснил мне, что