Сборник "Рейнские рассказы" (ЛП)

Вот мы и развалились небрежно на малиновых подушках, смотря на огонь, разбрасывавший свои красные и белые тюльпаны по черному фону камина

Я прислушивался к крику воробьёв, забравшихся под водосточные трубы, и пламя от этого казалось мне еще прекраснее.

Тайфер поднимал время от времени на меня свои серые глаза, потом задумчиво опускал их.

- Теодор, - сказал он мне наконец, - о чем ты думаешь?

- Я думаю, что для меня было бы лучше проехаться по Африке, чем оставаться в Шарльвилле, - ответил я ему, - от скольких страданий и неприятностей я бы избавился, сколько богатств я бы приобрел! Ах! Луиза была права, предпочтя мне господина Станислава: я бы не смог сделать ее счастливой!

Тайфер горько усмехнулся.

- Итак, - проговорил он, - ты завидуешь моему счастью?

Я был совершенно поражен, так как Жорж в эту минуту не был похож на самого себя: он был охвачен глубоким волнением, взгляд его был затуманен слезами. Он стремительно поднялся и остановился у одного из окон, барабаня по стеклу пальцами и высвистывая сквозь зубы - уж не помню, какую - арию из Cazza ladra. Потом он перевернулся на одной ноге и подошел, чтобы наполнить две рюмки своим янтарным ликёром.

- За твое здоровье, товарищ! - сказал он

- За твое, Жорж!

Мы выпили.

Какой-то ароматичный запах сразу проник мне в мозг. У меня закружилась голова, неопределимая услада, невыразимая сила наполнила все мое существо.

- Что это такое? - спросил я его.

- Это подкрепляющее средство, - проговорил он, - его можно бы назвать лучом африканского солнца, так как оно содержит в себе квинтэссенцию редчайших ароматов африканской земли.

- Оно восхитительно. Налей мне еще рюмочку, Жорж.

- Охотно, только сначала привяжи эту косу волос к своей руке.

Он подал мне косу черных волос, блестящих, как бронза.

Мне нечего было возразить ему, только это показалось мне странным. Но едва я выпил свою вторую рюмку, как коса эта пробралась, не знаю каким образом, до моего плеча. Я почувствовал, как она скользнула под мою руку и притаилась на моем сердце.

- Тайфер, - воскликнул я, - возьми от меня эти волосы, они мне причиняют боль!

Но он отвечал мне сурово:

- Дай мне вздохнуть

- Возьми от меня эту косу, возьми от меня эту косу, - снова говорил я. - Ах! я умру!

- Дай мне передохнуть, - сказал он опять.

- Ах! мой старый друг... Ах! Тайфер... Жорж!.. возьми от меня эти волосы... они душат меня!

- Дай мне передохнуть, - повторял он с ужасным спокойствием.

Тогда я почувствовал, что слабею... Я согнулся под собственной тяжестью. Какая-то змея грызла меня в сердце. Она скользила вдоль моих бёдер. Я чувствовал, как ее холодные кольца медленно проходили по моему затылку и затягивались на моей шее.

Со стоном я бросился к окну и открыл его дрожащей рукой... Леденящий холод охватил меня, и я упал на колени, призывая Господа! Вдруг жизнь вернулась ко мне. Когда я выпрямился, Тайфер, бледный, как смерть, сказал мне:

- Хорошо; - я взял от тебя косу.

И, показывая на свою руку, добавил:

- Вот она!

Потом, нервно расхохотавшись:

- Эти черные волосы стоят белокурых волос твоей Луизы, не так ли! Каждый несет свой крест, мой милый... с большим или меньшим терпением, вот и все... Но помни, что люди подвергаются жестоким разочарованиям, завидуя счастью других; гадюка вдвойне гадюка, говорит арабская пословица, когда она шипит средь роз!

Я отёр пот, струившийся с моего лба, и поспешил покинуть это жилище радости, где таились привидения угрызений.

Ах, как приятно, дорогие друзья, отдыхать на скромной табуретке, возле огонька, скрытого золой, прислушиваться к болтовне чайника со сверчком из уголка очага ихранить в сердце отдаленное воспоминание о любви, позволяющее нам время от времени ронять слезу над самим собой!

Возмездие

I

- В 1845 году, - сказал доктор Тайфер, - я был прикомандирован в качестве полкового хирурга к военному госпиталю Константины.

Этот госпиталь возвышается внутри Касбы, на острой скале, вышиной от трех до четырех сот футов. Он господствует, в одно в то же время, над городом, над дворцом губернатора и над бесконечной долиной - так далеко, как только может обнять взор.

Вид оттуда - дик и величественен; открыв свое окно вечернему ветру, я видел ворон и ягнятников, круживших над неприступной скалой и скрывавшихся в расщелины при последних закатных лучах. Я легко мог бросать сигару в Рюммель, который извивался у ног гигантской стены.

Кругом не было никакого шума, никакого ропота, ничто не нарушало спокойствие моих занятий до того часа, когда эхо откликалось на трубу и барабан крепости, созывая наших людей в казарму.

Я никогда не находил никакой прелести в гарнизонной жизни; я никогда не мог привыкнуть ни к абсенту, ни к рому, ни к рюмочке коньяку. В ту впору, о которой я говорю, это называлось "не иметь ума в теле"; увы! свойства моего желудка не позволяли мне обладать такого рода умом.

Итак, я ограничивался тем, что обходил покои госпиталя, записывал свои предписания, вообще выполнял свою службу; затем я возвращался домой, делал разные справки, перелистывал свои книги, приводил в порядок свои наблюдения.

Вечером, когда лучи солнца медленно покидали долину, я, облокотившись на подоконник, отдыхал, размышлял о великом зрелище природы, всегда одинаковом в своей чудесной правильности и вместе с тем вечно новом. Далёкий караван, тянувшийся по склону холмов; араб, галопом мчавшийся вдали, на самом горизонте и похожий на точку, затерянную в пустоте; несколько пробковых дубов, листва которых вырисовывалась на алых полосах заката, как причудливая виньетка, и, наконец, совсем, совсем далеко, надо мною, круги хищных птиц, бороздивших тёмную лазурь своими острыми, неподвижными крыльями: все это меня занимало, захватывало; я оставался бы там целыми часами, если бы долг не призывал меня к анатомическому столу.

В конце концов, никто и не осуждал моих вкусов, за исключением одного лейтенанта из стрелков, по имени Кастаньяк, портрет которого я должен нарисовать перед вами.

В самый день моего приезда в Константину, когда я только еще выходил из экипажа, позади меня раздался голос:

- Ба! бьюсь об заклад, что это-то и есть наш полковой доктор.

Я обертываюсь и сталкиваюсь с пехотным офицером, длинным, сухим, костлявым, красноносым, с седеющими усами, с фуражкой на ухе, с козырьком, нацеленным в небо, с саблею между ног: то был лейтенант Кастаньяк.

И пока я пытался сообразить, кому принадлежит эта странная физиономия, лейтенант уже пожимал мою руку.

- Добро пожаловать, доктор...-Очень приятно познакомиться с вами, черт возьми! - Вы устали, не правда ли? - Войдемте... я берусь представить вас клубу.

Клуб в Константине не более как маленький ресторан для офицеров.

Мы входим; ибо как же устоять перед сердечным энтузиазмом подобного человека? А между тем, я ведь читал Жиль Блаза!

- Человек, две рюмки... Вы что пьёте, доктор? Коньяк... ром?

- Нет... кюрасо.

- Кюрасо! почему же в таком случае не парфет-амур? - Хе-хе-хе! У вас странный вкус... Человек, рюмку абсента для меня... и побольше... локоть выше!.. Хорошо! За ваше здоровье, доктор!

- За ваше, лейтенант.

И вот я попал в милость у этого странного человека.

Бесполезно говорить вам, что эта дружба не могла пленять меня долго! Я не замедлил убедиться, что мой друг Кастаньяк имел привычку читать газету в минуту уплаты по счёту. Это сразу определяет человека.

Зато я познакомился с несколькими офицерами того же полка, которые немало смеялись со мной над этим амфитрионом нового рода; один из них, по имени Раймонд Дютертр, славный юноша, не без достоинства рассказал мне, что при его прибытии в полк с ним произошло то же самое.

- Только, - прибавил он, - так как я ненавижу плутов, я высказал это Кастаньяку перед товарищами. Это ему не понравилось, и мы отправились прогуляться за крепость, где я его наградил славным ударом, что ему весьма повредило, так как он пользовался большим престижем и слыл палачом всех черепов, благодаря некоторым счастливым дуэлям.